Суслов, получив столь резкий отпор, действительно заволновался. Неожиданный удар, и опять “Комсомолка”, вернее, ее главный редактор. Для просвещенных и посвященных было ясно, что дни мои сочтены. Но я продолжал работать и ежедневно получал “втыки”, которых накопилось порядком.
У ШОЛОХОВА
В октябре я решил поехать к Михаилу Александровичу Шолохову. Хотел посоветоваться: долго ли держать оборону? Повод же в ЦК назвал: впереди 20 лет полета Гагарина в космос. Договорюсь о беседе. Конечно, в тот период Шолохов был патриархом нашей советской, русской литературы. К его слову прислушивалась вся страна. Власть же, наделяя его всеми регалиями (депутат, член ЦК), относилась настороженно, с опаской и даже неприязненно. Конечно, не вся власть, а некоторые ее “верхи”. Известно, что пытался сломить его Никита, ибо Шолохов, близкий к “районщикам” и “областникам”, не мог согласиться с его показушно-шутовскими реформами (создание совнархозов, сельских и городских обкомов партии, бездумное нерайонированное внедрение чумизы, кукурузы и т. д.). Шолохов ждал реальной поддержки селян, колхозов, а их пичкали бумажными реформами. То же было и при Брежневе, вначале демонстрировавшем свое уважительное отношение к великому писателю. Мне кажется, что Брежнев стал охладевать к Михаилу Александровичу, когда убедился, что того связывала крепкая дружба с Косыгиным. Шолохов был независим, и когда Брежнев решил заехать из Сочи в Вешенскую, сообщил, что год намечается неблагоприятный, поэтому лучше сейчас на Дону не встречаться. Брежнев, конечно, запомнил этот неуважительный отказ. Мне же Михаил Александрович сказал:
— Знаешь, будет тут разъезжать на десятках машин. САМ, прихлебатели, охрана, обкомовцы, районщики. Вон сколько затрат, а урожай-то не намечается большой. Застолья будут ведь, пышные речи, а потом... Танцевали — веселились, подсчитали — прослезились.
Хотя придумывать всякие дополнительные противостояния власти и Шолохова не следует. Конечно, Шолохов был прямолинеен, но в зряшную полемику он не вступал, внешние демонстрации ему были не нужны; сжав зубы, пытался не вмешиваться в общественную драку по поводу всякой несправедливости, ибо в свое время надо было закончить “Тихий Дон”, напечатать, донести его до читателя. А потом — “Они сражались за Родину”.
Когда ныне Валентин Осипов пытается представить Шолохова врагом Сталина, а Сталина только и думающим, как посадить Шолохова в каталажку, то это общепринятая либерально-хрущевская схема, которую накладывают на сталинские времена. Все там было. И драмы, и аресты, и тихая ненависть. Но было и другое: рост индустриальной мощи страны, победа над мощнейшей фашистской державой, завоевавшей всю Европу, восстановление разрушенного хозяйства, заботы государства о литературе, театре, кино, которые и не снились последние двадцать лет. Шолохов вбирал в себя все: и эти боли, эти страдания своего народа, и эти победы, и эти достижения.
Сталин, конечно, мог уничтожить Шолохова, но он чувствовал его величие, его талант. Ему интересен был его взгляд на народ, на казачество, на нашу историю, и врагом его личным он не был, хотя пытался все время “ставить его на место”. Враги у Шолохова, конечно, были. Он рассказал мне, как еще при живом Горьком, за столом у того, на него долго и пристально глядел всесильный шеф НКВД Ягода, потом протянул рюмку и, как бы приняв решение, сказал: “А все-таки, Миша, ты — контрик”. “Я, вспоминал Михаил Александрович, понял, что надо немедленно куда-то скрываться. Посидел немного — и домой, чтобы собрать пожитки. Вдруг звонок. “Михаил, — говорит Ягода, — надо встретиться”. Я говорю: “Поздно. Далеко ехать”. Он успокоил: “Машина уже внизу стоит”. Привезли меня на улицу Грановского, заходим. В большой комнате стол после гулянки, и на скатерти — остатки закусок. И стоит на открытом уголочке бутылка водки и банка шпрот с одной вилкой рядом. Выходит Ягода, всклокоченный, растрепанный, и говорит: “Очень что-то плохо, Михаил, сегодня. Давай выпьем”. Налил по рюмке. Чокнулись. Выпили. Я ищу глазами, чем бы закусить, а он показывает на шпроты. Вилка одна. Он махнул головой: ешь ты. Взял одну рыбку, еще одну. А он постоял, махнул рукой: “Ну ладно, давай иди”. Для чего звал?
Меня отвезли домой, и начались дикие рези в желудке. Что делать? Звонок: Ягода! “Ты там как?” — “Резь в желудке”. — “Ну ладно, сейчас будет машина, и отвезут в мою поликлинику. Спускайся”. Я выхожу, а эти вроде бы и не уезжали. Отвезли в поликлинику. Санитары подняли меня на носилках. Вышли трое в белых халатах. Двое встали передо мной, пощупали живот: “Аппендицит! Будем делать операцию, и срочно!” А за их спиной стоит женщина и качает головой: “Не надо!” Я понял, что это ангел кивнул головой. Они ушли, а я сполз с кровати, выбрался на улицу, два пальца в рот, по-казачьи. Добрался до друга, прополоскал водкой желудок и утром уполз в Вешенскую”.