— А вы что, считаете, что ЦК вам не указ?
— ??
— Вы что, считаете, что вам не обязательно считаться с указаниями ЦК?
Я, ощущая надвигающуюся грозу, попытался объясниться:
— Ну почему же, Михаил Васильевич? Где это видно?
— А вы не прикидывайтесь пай-мальчиком. Зачем развернули кампанию по дискредитации Краснодара, Ставрополя, Чечни, Северной Осетии? Вы что, хотите доказать, что у нас в стране есть коррупция? Что это наша главная опасность?
— Ну, Михаил Васильевич, ведь и у прокуратуры есть факты...
— Нечего выхватывать фактики. Вам надо оставить газету. И вообще, вы бросьте эти ваши русофильские замашки. Опираетесь только на одну группу писателей.
Тогдашнее руководство все больше беспокоило разрастающееся русское самосознание как главная опасность для наднационального коммунистического глобализма.
Зимянин пожевал губами и без всякого перехода сказал:
— Мы вас не выгоняем. Просто возраст пришел (я подумал, что почти все главные до меня были старше и возраст аргументом не служил, когда их меняли или выгоняли).
— Мы вам предлагаем Научный центр в ВКШ или “Роман-газету”.
Хотя я и ждал расправы, но все-таки это было неожиданно. Зимянин, наверное, это понимал и внешне примиряюще еще раз повторил:
— Мы вас не прогоняем, — затем предупредил: — Не жалуйтесь только никому. Возраст пришел. Завтра позвоните.
Что мелькнуло в его голове: член ЦК Шолохов или стоящие рядом писатели? Или прорывающийся во власть Черненко, проявляющий симпатию к “Комсомолке”, ленинградский Романов, или однорукий сталинист, помощник Генерального Голиков?.. Не знаю.
Я и не собирался никому жаловаться. Хотя борьба за русское начало во властных и политических структурах для меня заканчивалась, никто не мешал пока мне осуществить ее в других местах.
Возможно, литературное поле было самым лучшим из них. Я уже почти двадцать лет сам был как бы его частью, знал многих писателей, с недругами был терпим, не допуская вульгарного отрицания или хамства (хотя иногда хотелось кое-кого послать и подальше).
Мы стояли на виду у всех с наполненными шампанским бокалами. Маленький, ершистый человечек уже решил (хотя я и понимаю, что у него были указания) мою судьбу. Я, с выработанной за многие годы выдержкой, размеренно кивал головой и уже думал о будущей неспокойной и опасной жизни. Так и завершался мой коммунистический, издательский и газетный период жизни. Вырубался комсомольский “вишневый сад” на виду у “литературной общественности”. Правда, об этом еще никто не знал. Отныне я не был отчужден от своего народа внешними регалиями: должностью, машиной, “вертушкой” и даже так называемой “кремлевкой” (хорошие продукты по себестоимости), за которую было стыдно, но от которой никто не отказывался.
Отошел я от Зимянина спокойно. Подвыпивший поэт Володя Фирсов с главным редактором “Молодой гвардии” Анатолием Ивановым остановили меня у своего стола и предложили выпить за добрую беседу, которую видели все писатели:
— Мы любовались вами, двумя умельцами, — как всегда, прифыркивал Фирсов, — так внушительно вы стояли и говорили вместе. Власть все больше уважает нашего брата.
Я покивал головой (... да, уважает...) и поехал в “Комсомолку”: надо было освобождать сейф.
Дома жена Светлана, имея опыт своей семьи тридцать седьмого года, сразу предложила освободиться от лишних бумаг и согласилась со мной, что надо идти в “Роман-газету”. Это литература, и возможность защититься от преследований тут больше, чем в “Комсомолке”, тем более в комсомольской школе. Звонить друзьям, дабы не ставить в неловкое, а то и опасное положение, не стал. Позвонил лишь Мелентьеву. Он коротко ответил: “Знаю. Звони Стукалину”. Я набрал по домашнему телефону номер Бориса Ивановича и сказал, что Михаил Васильевич предложил пойти работать главным редактором в “Роман-газету”: “Прошу Вашего совета”. Стукалин коротко, как и Мелентьев, сказал:
— Знаю. Если вы решите, буду рад.
Два последних слова я не воспринял как вежливость. При случайной встрече с Егором Исаевым рассказал о ситуации, тот по-исаевски протянул:
— Мила-й, иди не раздумывая!
На душе стало чуть-чуть теплее. Хотя сердце пошаливало. Добрый наш доктор из правительственной поликлиники предложила лечь в больницу. Она-то знала, что завтра, болей не болей, пропуск отберут. Я и лег сначала в больницу на улице Грановского, где уже несколько раз лечился, где много часов беседовал с Шолоховым, Папаниным, адмиралом Кузнецовым, Валентиной Терешковой и другими интересными людьми советской эпохи. Теперь было не до бесед. Я решил, не теряя ни минуты, не давая расшалиться нервам, приступить к написанию романа об освоении Россией Причерноморья, строительстве Черноморского флота, об адмирале Ушакове и о моем родном Николаеве, где, собственно, четверть века назад и зародилась эта идея — написать исторический роман.