Неприятности в министерстве и с цензурой у Тютчева возникали не раз, но если бы он еще на это сильно реагировал. Дело в том, что назначенный в феврале 1848 года чиновником особых поручений 5-го класса и старшим цензором при Особой канцелярии Министерства иностранных дел, поэт не придал особого значения своему малому должностному окладу. Его вполне устраивало малое количество исполняемых им дел и относительная независимость. Оттого, что дело свое он знал неплохо, так как ежедневно прочитывал немало периодики и хорошо разбирался во внешней и внутренней политике, он и относился к своим обязанностям “спустя рукава”. Его знакомства при Дворе всегда могли привести к заступничеству со стороны прекрасной половины царствующих особ и жен высокопоставленных чиновников (впрочем, как и их мужей) и позволяли ему не обращать внимания на особые претензии к нему со стороны журналистов и самой цензуры.
Что же касается политической стороны письма, то, действительно, в июне 1854 года русским войскам был дан приказ об отходе из Дунайских княжеств, занятых ими в июне прошлого года. Узнав об этом решении, австрийское правительство, с согласия Турции, ввело в Молдавию и Валахию свои войска. Новые революционные волнения, которые поэт тут же отметил, начались в Испании. Клерикально-абсолютистские тенденции испанского правительства привели в июле 1854 года к восстанию в Мадриде, прекратившемуся после того, как генералу Эспартеро (1793—1879), который возглавил движение “прогрессистов”, поручено было сформировать новый кабинет правительства.
22 июля были именины Марии, имени, которое носили многие женщины из царствующих особ.
* * *
Петербург, 27 июля 1854
Шуба нашлась. Господин Комаров не миф. Он своей собственной персоной приходил ко мне объявить о своем приезде и о прибытии шубы, и я без промедления пошлю за ней в Лесной, где квартирует оный г-н Комаров. Кстати, о квартире, я только что подробно осмотрел ту, которую предназначаю для тебя в доме Армянской церкви. Она, безусловно, очень красивая, очень большая, очень удобная; правда, это немного высоко — счетом 78 ступенек, но, если не ошибаюсь, ты мне, кажется, последний раз говорила, что ничего не имела бы против квартиры, где могла бы парить на известной высоте над докучной толпой, и я думаю, что 78 ступенек окажут тебе в этом услугу, защитив тебя от пошлого люда. Итак, не это обстоятельство представляется мне сомнительным, а самая обширность помещения, которое таково, что вся семья и до своего рассеяния могла бы весьма просторно разместиться в ней, а что же будет теперь, после новых сокращений? Мой бедный рассудок теряется во всех этих недоумениях, и, уж конечно, не я возьму на себя инициативу какого-нибудь решения.
О, моя милая кисанька, мне невыносимо грустно. Никогда не чувствовал я себя таким несчастным — и это посреди всего блеска, всего великолепия неба и летней поры. Я нуждаюсь в твоем присутствии, в одном твоем присутствии. Тогда я снова стану самим собой, овладею собой и опять сделаюсь доступным, добрым и мягким влияниям извне. Вот, однако, письмо — письмо твоего брата, доставившее мне большую радость, — прочти его, моя киска, и ты поймешь горестное удовольствие, которое я, читая его, испытал. На меня повеяло от него не только прошлым летом, озерами, горами Швейцарии; нет, дуновение шло из еще большего далека, гораздо большего далека. О, моя милая кисанька, ты привела меня в эту страну, тебе надлежит и вывести меня отсюда, и чем скорее, тем лучше. Должен сознаться, я — жалкий человек. Я очень хотел бы услужить твоему брату, написав ему несколько фраз, как бы в ответ на заметку этого добрейшего г-на Лоренси, еще более глупого, чем полагается быть французу, но ввиду происходящего кризиса мне стало физически невозможно говорить. Я отнюдь не легковерный человек, увы! и с моей стороны было бы глупым притворством стараться скрыть свое глубокое, свое полное уныние. Быть может, не все еще потеряно, но все испорчено, разрушено и надолго посрамлено. Я никогда не обманывался насчет беспримерной посредственности этих людей, но самая эта посредственность меня и ободряла. Я глупо надеялся, что Бог, которому я приписывал мои личные предпочтения, не допустит, чтобы эти люди были серьезно подвергнуты испытанию. Он допустил это, и теперь, несмотря на огромное значение вопроса, невозможно присутствовать без отвращения при зрелище, происходящем перед глазами. Это война кретинов с негодяями.
Как известно, Тютчев страдал большой рассеянностью, о чем ходило по Петербургу немало анекдотов. На этот раз, как гласило предание, Тютчев, торопясь на очередной прием, сбросил свою шубу при входе не на руки лакею, а на руки какому-то нищему, который не знал, как и благодарить барина, и тут же исчез с шубой. Надо отдать должное петербургскому полицеймейстеру Комарову, на другой же день обнаружившему пропажу.
Несколько слов было в письме и о публицистической деятельности поэта. Пьер-Себастьян Лоренси, французский публицист, который еще раньше возражал Тютчеву на его статью о папстве (“Папство и Римский вопрос”), опубликованную в журнале “Revue des deux Mondes” 1 января 1850 года, в своей статье P. S. Laurentie. La Papaute. Reponse a M. Tutcheff. Paris. 1852 (“Папство. Ответ г-ну Тютчеву”), вновь принялся опровергать поэта после опубликования отрывков из его писем.
* * *
Петербург, четверг, 5 августа 54
Я сегодня опять провел день в Петергофе. Это сделалось бы скучным, если бы не необычайное очарование прелестной погоды, которую небо нам дает вот уже три месяца. Какие дни! Какие ночи! Какое чудное лето! Его чувствуешь, дышишь им, проникаешься им и едва веришь этому сам. Что мне кажется особенно чудесным — это продолжительность, невозмутимая продолжительность этих хороших дней, внушающая какое-то доверие, называемое удачей в игре. Уж не отменил ли Господь окончательно в нашу пользу дурную погоду?.. Лето так прелестно, что оно отвлекло, мне кажется, всех от политических забот. И, однако, не далее, как сегодня, получено известие о первом нападении французских войск на крепость на Аландских островах, — нападение, встретившее сильный отпор. Итак, значит, на Аландских островах, после 40-летнего перерыва, суждено было возобновиться борьбе между Францией и Россией, прерванной в Париже. Но к чему приведет это новое вооруженное столкновение? Приведет ли оно опять в Париж? Однако нет; я убежден, что на этот раз дело примет другой оборот. Россия восторжествует над своими врагами не силой оружия, вся эта башня Вавилонская, восставшая на нее, должна рушиться сама собой под тяжестью собственного своего безумия. Мы тоже, наверно, получим свою долю наказания, и это, конечно, справедливо и законно. Но наказание, которое будет послано нам, будет только исправительной мерой, тогда как их кара будет окончательной и бесповоротной. И надо сознаться, что они этого вполне заслужили.
Недавно у графини Софии Бобринской меня угостили чтением выдержек из моих писем к тебе, которые приведены полностью в статье “Revue des deux Mondes”; никто не подозревал во мне их автора... Это почти что вызвало во мне желание написать нечто более подробное и последовательное обо всем этом вопросе...
Лето 1854
Какое лето, что за лето!
Да это просто колдовство;
И как, спрошу, далось нам это
Так ни с того и ни с сего?..
Гляжу тревожными глазами
На этот блеск, на этот свет:
Не издеваются ль над нами?
Откуда нам такой привет?
Увы, не так ли молодая
Улыбка женских уст и глаз,
Не восхищая, не прельщая,
Под старость лишь тревожит нас!..
Августа 5-го
После восторженных слов по поводу лета Федор Иванович перешел в письме к политическим делам, которые заключались на этот раз в следующем. Аландские острова — архипелаг, состоящий примерно из 300 небольших островков, лежащих при входе в Ботнический залив, 5 сентября 1809 года по Фридрихсгамскому миру были утверждены за Россией. В одном из проливов, называемом Бомарзундом, русские начали строить свою крепость. И вот в конце июля союзная англо-французская эскадра подошла к еще не достроенной крепости и обрушила на нее всю мощь своих орудий. К тому же было высажено и 6 тысяч французских солдат. Более чем трехкратное превосходство в силах обеспечило союзникам захват архипелага. Ныне он принадлежит Финляндии.