Георгий Мокеевич Марков позднее с видимым удовлетворением сказал:
— Поздравляю, ваш подопечный получил Государственную премию.
Да, это была большая победа всей нашей истинно русской, замаскированной под кодом “деревенская”, литературы.
Крепостная стена стала расшатываться, это почувствовали оппоненты. Кое-кто и дрогнул, потому что некое местечковое кумовство и нахальство не всегда проходили. Кучковаться решили в другом месте, и потекли “кадры” в “Литературную газету”. Честно скажу, что я не выгнал ни одного человека (это и до сих пор мое слабое место). Уходили сами. Правда, Щекочихин в радиопередаче (кажется, С.-Петербургского радио) в самый разнузданный период “перестройки” заявил, что был период, когда Ганичев выгонял из “Комсомольской правды” евреев! При встрече я ему сказал, что и не знал, что он еврей, а антисемитом я никогда не был. Русофилом, а скорее славянофилом, я был и надеюсь, что и он, Юрий Щекочихин, не русофоб. Тот был озадачен и пробормотал, что он, собственно, не еврей. Вот и хорошо, значит, я неправильно его понял.
Из “Комсомолки” при мне ушло человек 20—25. Ничего в этом особенного не было, молодые люди везде нарасхват. Но Севруку в ЦК партии доложили: “Разгоняет кадры”. И он усиленно стал вдалбливать это в головы начальства, которое скандалов не любило. Те, кто готовил смену власти, это учитывали и скандальчик за скандальчиком вбрасывали в приемные секретарей, рассказывали об этом помощники членов Политбюро, зав. отделами грозного ЦК, ибо, в отличие от нас, они-то и были повязаны там семейными и братскими узами. Нам же приходилось надеяться только на бессмертный дух нашего народа.
1979. ГОД БОРЬБЫ
Но если 1978 год прошел на патриотической волне, то в 79-м началась долговременная осада. Позволить, чтобы в стране было какое-то периодическое издание, освещающее проблемы России и русских, власть не хотела.
Местный национализм мягко одергивали, а из русского национального самосознания делали устрашающий жупел. Сам председатель КГБ писал записки об ужасно большой опасности для советской империи — русском шовинизме... Уже зародились беспринципные, разрушительные силы внутри партии, в дипломатических и экономических кругах, расползалась коррупция, американцы ковали свою агентуру, но, как показала история, КГБ и верхушка партии видели опасность для державы там, где её не было, и не замечали истинной угрозы. Что тут было — догматизм, недомыслие, многолетняя борьба с русской историей, чуждый российскому пути расчет, вражеская сила? Что? Тогда мы думали, что это в основном от неинформированности, ну и, конечно, в силу западного влияния. Хотя понимали, что изменения должны быть. Мы всегда старались поддержать хороших людей, независимо от национальности, рассказать о добрых и полезных делах, укрепляющих наш дух, нашу державу, занимались историческим просвещением.
Ясно, что посадили меня в кресло главного ненадолго. Первый большой скандал с Борисом Пастуховым произошел в феврале 1979 года. Я уезжал в Лаос, и вдруг перед отъездом раздался звонок:
— Что вы из меня дурачка делаете?! У меня вчера дома был Таривердиев, а сегодня газета с фельетоном про него выходит!
Да, я как-то не обратил внимания на материал, вышедший из отдела Юрия Медведева. То был ответ композитору Таривердиеву, который всепечатно объявил бездарями покойных наших знаменитых певцов Собинова, Обухову и Нежданову. Фельетон был написан знаменитым дирижером Большого театра литовцем Жюрайтисом. Говорилось в нем и о заимствованиях в музыке Таривердиева к фильму “Семнадцать мгновений весны”. Одни музыканты такой плагиат подтверждали, другие — ухмылялись, третьи — молчали. Пастухов был вне себя, ругался, я его понимал: принимаешь гостей — на следующий день поливаешь их грязью в “своей” газете. А газета-то была действительно “своей” — комсомольской.
В Лаос я летел в мрачном настроении, хотя Вьентьян, королевская столица Луангпрабанг и северные партизанские районы оставляли неизгладимые впечатления. На север, в горный Вьенгсай, из застроенного буддийскими пагодами таинственного Луангпрабанга мы летели на малом “Ан”е, летели, петляя в ущельях, над заросшими девственными лесами. Когда самолет нырнул в незаметную расщелину, мы увидели аэродромик, вокруг которого валялись остовы сгоревших самолетов. Американцы основательно утюжили эту северную базу. Сопротивление их агрессии в Юго-Восточной Азии было умелым и организованным. Лаос как бы разъединялся на три сферы влияния трех королевских принцев: проамериканского Фуми Носавана, центриста Суванна Фумы и “красного” Суфанувонга. Вот во владения этого последнего мы и прилетели. Нас сразу повели в пещеру, где размещался штаб.
Вход был темный и сырой. На стене — большая карта с начертанными расположениями фронтов. Тут проходили заседания ЦК. Несколько тусклых лампочек освещали стол, покрытый красной скатертью. На нем лежало несколько книг. Одна толстая раскрытая книга освещалась свечой в бамбуковом подсвечнике. “Это стол Суфанувонга”, — с почтением объяснил нам командир Северной бригады Народной Армии. Мы подошли поближе: книга, раскрытая на 25-й странице, была “Капитал” Маркса на французском языке. Почему-то у всех революционеров толстый “Капитал” вызывал наибольшее уважение. Конечно, мало кто его читал до конца, но ее объем позволял надеяться, что в ней, как в ларце Пандоры, кроется много волшебных ответов.
Мы побродили по другим пещерам, где были проложены рельсы, по которым выскакивали наружу из закоулков дрезины с установками для ракет, производили залп по разворачивающимся самолетам и скрывались в пещерах. Другие ракетные установки размещались на машинах и тоже не давали спокойно бомбить основную базу лаосцев.
В общем, север Лаоса так и не был покорен американцами. Все их бомбы и ракеты попадали в горы, а техника лаосцев успевала скрываться в пещерах. Не следует забывать и про наших “советников”, умело координировавших боевые действия. За это боевое содружество и предложили нам выпить водку “шум-шум” два лаосских генерала, одетых в форму защитного цвета без знаков различия. Зеленоватую водку разлили в металлические стаканчики, сделанные из алюминия со сбитых американских самолетов. Мы чокнулись и залпом выпили. Не могу описать, какой огонь вспыхнул внутри желудка, спазмы перехватили горло, глаза застлала мутная пелена, судороги пошли по всему телу, в голове зашумело, и руки непроизвольно зашарили по столу, ища закуску. Таковой не было, и мы с мольбой смотрели на генералов. Те поняли нас и, встав, горстью провели по ветке ядовито-зеленого куста, сунув в рот несколько оторванных листьев. Мы последовали примеру генералов и тоже начали жевать листья. Спазмы уменьшились, костер внутри стал затихать, и только в голове шумело. Генералы рукой показали: еще! Мы стремительно задергали головами: нет уж! Те удовлетворенно кивнули, хлопнув нас по плечам, разлили вторую половину бутылки и, не закусывая, выпили.
Шмыгая между гор на своем допотопном самолетике, мы добрались на другой день снова до Луангпрабанга. Тут возле аэродрома нас встречала необычно веселая процессия. Буддийские монахи в оранжевых мантиях разбрасывали лепестки роз, били в бубен, кто-то трещал на трещотках, звучала музыка. Свадьба? Нет, что вы! Человек умер?! Ну да, он ведь перемещается в другой мир, мир спокойствия и созерцания. Ошеломленные, мы смотрели, как от нас удалялась, пританцовывая и напевая, толпа людей, сопровождающих уже спокойного своего собрата.
…А в нашем мире было неспокойно. В Афганистан ввели войска. Они выполняли свой “интернациональный долг”. Каким пролетариям-интернационалистам Афганистана понадобилась наша помощь? Почему из страны лояльного к нам Востока Афганистан становился базой враждебных нам сил? Почему мусульманский зарубежный мир, в который мы вложили столько средств для борьбы с “американским империализмом”, стал к нам в одночасье враждебен? Трудно было ответить на эти вопросы. Освещать военные действия было тяжело, писать надо было эзоповым языком, цензура просеивала все сообщения, превращая их в безопасную кашицу.
В общем, все это нужно было переложить на язык газеты. Сделать доступным, понятным и не столкнуться “вусмерть” с властью.
Ребята же наши ездили в войска, писали честно, но выходили на полосу часто “фитюльки”. Особенно много приобрел афганских друзей Володя Снегирев, пригласивший меня позднее в баню с первым послевоенным Героем Советского Союза из Чечено-Ингушетии Русланом Аушевым. Тогда Руслан был скромным парнем, не хвастался, слушал собеседника. Нам он понравился.