* * *
“Есть лад и есть миф , — однажды растолковывал он. — Лад — великая и прекрасная вещь; недаром и книга Белова великолепна. (Кузнецов умел и любил бурчать как-то невнятно и глухо, но высказывался подчас с изумительной связностью и выразительностью: тут в нём было что-то схожее с Владимиром Дробышевым — уж кому как, а мне это именно так видится.) Так вот: лад великолепен, но он ушёл, и его не возродить. Ну, не возродить, и всё! А миф остался, его труднее выветрить, и пока есть миф, есть и народ. Мифом и надо писать, я так и пишу. Миф — это тебе не разные там “как будто”. Это не “ как будто ветреная Геба, кормя Зевесова орла” и т. п., а доподлинные боги и божественные орлы, если цепляться за тютчевскую метафору. Тайна — не загадка с разгадкой, а безусловная неразрешимая загадочность чуда и его безусловная правда”.
* * *
У него была мечта: заново перевести “Илиаду” и “Одиссею”. Собственно, к ним уже и в ХIХ веке не подходила тогдашняя “стихов пленительная сладость” и ложно-велеречивые эллинизмы и славянизмы (не Кузнецова слова, но его мнение).
Согласен: русский перевод Гомера — он в стране мощных былин и песен, но после Малахова кургана, после обороны Сталинграда и скитаний Григория Мелехова и Андрея Соколова был обязан появиться заново. Он мог оказаться не просто ближе к грандиозному подлиннику, чем получалось у Жуковского и Гнедича, во времена задумчивых князь-Андреев. Он мог стать и лучше подлинника.
Но — не повезло богатырю русского слова, что был таким родным особенно стану воинов. Не хватило времени и на новый перевод “Лесного царя” Гёте (он у нас сейчас даже в классической версии несколько колченогий). Я обещал Кузнецову подстрочник, но исполнить не успел.
* * *
Ещё я не донёс ему несколько японских стихотворений столетней давности — в память об адмирале Макарове и вместе с ним погибшем Верещагине. А должен был бы: основания были и идейные, и календарные (1904—2004), и художественные, и даже совсем личные: ну, как бы в развитие вопроса о “Где-то в Токио или в Гонконге”. (Это было описание, через посредничество того же Дробышева, подлинного случая; он со мной произошёл в Осаке в 1993 году. Кое-что Кузнецов подзакруглил и подзаострил, но в целом сюжет реален. Знай наших!)
* * *
У Кузнецова есть творение, о котором я никогда подробно писать не буду (не одно произведение, а серия поэм). А говорить я ему говорил: учти, Ильюша Муромец был прав, что не взял у Святогора безмерную, сверхчеловеческую силу — земля бы ведь его тогда не сносила. За человеческую ли задачу берёшься ты?
Он упрямо молчал, пыхтел и — как показывали события — не соглашался. Ибо казённо-консисторские нравоучения (были и они) его только распаляли. Но что до “Слова о Законе и Благодати” в кузнецовском перепеве — хорошо бы его преподать по всем лицеям, школам и гимназиям.
* * *
Юрий Кузнецов, верный сын фронтовика, ещё был мне незнаком, а уже помогал своим словом мне и жене воспитывать наших сыновей. Чего же больше?
Однако всё-таки вспоминаешь и вспоминаешь мелкие встречи, слова, сказанные мимоходом, дробные события... В 1992 году мы возвращались в одном купе из кровоточившего Тирасполя: Белов, Верстаков, Кузнецов. Попросили спеть. Юрий выслушал “Йихал козак на вийноньку” (об отъезде из дома, о гибели “козака” на войне и поругании его невесты злодеями). Он в сердцах встал и не сказал, а как-то проревел: “И вот это, вот всё это они растоптали и предали! Предали!” . И даже чуть ли не скрежетал зубами.
А кто “они” ? Скажу одно: поезд шёл уже вне Бессарабии, но не дошёл до России; мы опустошили лишь одну ёмкость. Не любил Кузнецов предательств и отложенчеств, особенно со стороны братьев. Однако всего сильнее ненавидел, как мне сейчас кажется, власовщину .
Какой-то молодой морячок-офицер на военном корабле во Владивостоке (летали туда в июле 1991 года по направлению Варенникова) спросил у Кузнецова что-то как раз об этом, причём спросил именно “в духе нового мышления”. Хорошо, что морячок был молод. Кузнецов пожалел его и сказал только: “Воткнули нож в спину своим во время боя — в порядке утверждения истины”.