Менее всего мне бы хотелось изображать из моего героя некую ходячую добродетель, “рыцаря без страха и упрека”, бескомпромиссного идеалиста. Он был живым, страстным человеком с крупными достоинствами, но и с крупными недостатками, кроме того, он был деловой человек, коему слишком большая доза идеализма вообще противопоказана. Но еще менее того я желал бы заниматься ретроспективным чтением морали. Навязчивое стремление изобразить Алексея Сергеевича “душевным нигилистом” (традиция, идущая от З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковского, — последний очень хотел напечататься в “Новом времени”, а не добившись этого, стал поливать грязью уже покойного тогда издателя) есть, говоря по-лесковски, обычная “клевета”. Зачем “душевному нигилисту” издавать дешевого Пушкина (издание было убыточным), популяризировать Чехова, которого он любил, как сына, защищать интересы русского народа во всех сферах его жизни? Но все встанет на свои места, если мы примем розановский портрет Суворина — смиренного служителя своей верховной святыни — России. Я хочу надеяться, что со временем не только будет переиздана лучшая часть литературного наследия “Ломоносова русской прессы” (в первую очередь его многолетний публицистический цикл “Маленькие письма”), не только появятся о нем книги, написанные без лютой ненависти, но и сам его образ станет знаком и близок каждому нормальному русскому человеку, ибо когда-нибудь отечественный Уэллс снимет великий фильм “Гражданин Суворин”, где хозяин “Нового времени” предстанет со всеми своими противоречиями и трагедиями, но при том и в своей символической сущности — архетипом русского издателя и журналиста.
Приложение
ИЗ ПИСЕМ М. О. МЕНЬШИКОВА А. С. СУВОРИНУ
В качестве приложения к статье впервые публикуются четыре письма из обширного эпистолярного комплекса писем А.С. Суворину от ведущего публициста “Нового времени” Михаила Осиповича Меньшикова (РГАЛИ, ф. 459, оп. 1, ед. хр. 2628). Публикация С. М. Сергеева.
1
25 декабря 1904
Многоуважаемый Алексей Сергеевич.
Виктор Петрович1 просил меня отложить фельетон до вторника. Я выбросил резкости и пересмотрел фельетон. Убедительно прошу Вас его напечатать. Для меня это в данную минуту потребность, и я чувствую, что облегчить душу именно в этом роде — потребность общества. Dixi et animam levavi2.
Когда нестерпимо больно, выходит не мелодия, а крик, но, значит, так нужно. Бюрократия давно приспособила для себя плач как приятный душ, усыпляющий совесть, но пора, чтобы закапали над ними жгучие слезы пропадающего народа, а не прохладная водица. Что можем сделать мы, журналисты? Только не притворяться, только говорить то, что чувствуешь. Пусть это выходит дико, сумбурно, резко, — на отвыкшее от натуральных звуков ухо, но это сама истина, человеку доступная. Меня не прочтут ни японцы, ни англичане, а бюрократы прочтут, — пусть же они выслушают, как больно рядовому русскому человеку, необозримой массе тех, кого они считают сволочью. Мне же кажется, что сволочь-то настоящая именно они, наши высокопоставленные читатели, и дать им об этом отдаленное понятие, — поверьте, самое патриотичное, что может сделать печать.
Вы пишете в “маленьком письме”3, что Вы — былинка, что Вы не смеете говорить за всю Россию. Вот с чем я совершенно не согласен. Как, человек 70 лет, коренной русский, с исключительным талантом и познанием жизни — былинка? Я не равняю себя с Вами, у меня нет тех прав говорить громко, что у Вас, но я чувствую былинкой себя только в домашних делах. Когда я говорю о России, я чувствую, что во мне говорит Россия, те миллионы предков, которые за тысячелетия наживали каторжным трудом, страданиями, увечьями, свирепою борьбой за родину именно то сознание, какое я имею. Я не придумываю то, что пишу, я только передаю. Россия говорит тысячами голосов, и каждый из них — голос России, и все они, если искренни, законны. Мы не станем глушить в себе голос, рвущийся — как родник — не из того места, из которого бьет, а из глубокой толщи истории, из необозримого ряда душ, для которых мы — отдушина.
Бюрократы Вам страшно благодарны, если Вы — былинка. Это поддерживает их безумие, будто они — всё, а Россия — ничто. Ибо из вороха былинок не составишь нацию, а только подстилку под чиновничьи ноги. Мне же кажется, при всем моем смехотворном ничтожестве как отдельного обывателя, что в тот момент, когда я чувствую себя гражданином, я превращаюсь в нацию. Людовик XIV имел полное право сказать: Le Etat c’est moi4. Но совершенно такое же право имел сказать и каждый коренной француз.