Ваш М. Меньшиков
4
29 мая [1]912
Дорогой Алексей Сергеевич.
Неделя, как живу в глухой деревне, без телефона и даже без почты. За письмами приходится ездить в Гатчину. Не знаю, как Ваше здоровье и куда решили ехать на дачу. Газеты наши доставляют мальчишки с полустанка (Войсковицы Балт[ийской] ж[елезной] д[ороги]).
То, что делается в Москве, мне — между нами будет сказано — не нравится. “Торжества”, — а что, собственно, празднуют, понять трудно. Александр III был, по-моему, идеальнейший из посредственных людей, и единственная черта его величия, это та, что он ни на какое величие не имел претензии. Я наблюдал его довольно близко в течение двух плаваний на “Державе” — в Гапсаль и в Копенгаген. Это было в 1880 году, — он был тогда наследником и казался здоровенным, жизнерадостным немцем, из тех порядочных немцев, которые стараются быть русскими. К сожалению, это был недаровитый немец — в его крови недоставало бутылки шампанского, как говорил Бисмарк о немцах. У него были хорошие инстинкты, но не было хорошей страсти, особенно хозяйской. До войны он ничем не выдался, на войне ничем не выдался. И за это ему в Петербурге и в Москве ставятся памятники (да и в других городах), причем в бронзе он выходит таким же симпатичным, как и живой. Мне кажется, это одна из несчастных особенностей нынешнего царствования — очарование Александром III с попытками подражать ему. В Москве нет еще памятника ни Ивану Калите, ни Дмитрию Донскому, ни Ивану III, который был великий государь и начинатель империи. Нет памятника величайшему уроженцу Москвы — Петру Алексеевичу. А обоим незначительным Александрам1 воздвигли, — правда, незначительные, памятники. Искусственное взбадривание общества путем “торжеств” сдается на комедию, которая едва ли кого обманет. Нужны действительные торжества, действительные успехи власти, а у нас все отыгрываются на предках, на том, что было, да сплыло... Москва утопает в иллюминациях, а есть ли порох и ружья — никому не известно, и, кажется, первому — Сухомлинову2.
Мне это очень грустно. Боюсь, что война и революция впрок нам не пошли, и, отдохнув от колотушек, мы снова заведем то же расхищение времени и средств до нового погрома.
Отвратительно то, что вокруг милого и доброго Государя, у которого не хватает такта, чтобы скрывать свою распущенность, сложился круг ничтожных придворных, которые своим сервилизмом хотят исказить действительность и “успокоить” единственного человека, который должен быть воплощенной тревогой.
Всего Вам хорошего, т.е. одного, что всем нужно. Крепко жму Вам руку.
М. Меньшиков
Год спустя... (Наш современник N11 2004)
Год спустя…
К первой годовщине со дня смерти поэта мы открываем рубрику, хорошо знакомую нашим читателям и освященную именами Леонида Леонова, Георгия Свиридова, Вадима Кожинова. Отныне рядом с ними будет стоять имя Юрия Кузнецова.
От друзей и учеников поэта, от профессиональных литераторов и от читателей в течение всего года в журнал поступали стихи, посвященные его памяти, обширные воспоминания, письма о недолгих встречах с ним, размышления о его творчестве.
Небольшую часть из этой заветной папки мы публикуем сегодня, открывая публикацию началом неоконченной, к несчастью, поэмы “Рай”, которая, судя по первым страницам, могла стать вершиной его творчества, и стенографическими записями учебных лекций поэта, прочитанных им в начале 90-х годов на поэтическом семинаре Литературного института.
I
юрий кузнецов
Рай
(Неоконченная поэма)
Вечная туча летела в Божественном мраке,
По сторонам возникали священные знаки:
То пролетят голоса, то живые цветы,
То Голубиная книга раскроет листы
И унесется во тьму золотого сеченья...
Мы приближались к звезде своего назначенья.
Топнул по туче Господь: — Это здесь! — И кругом
Всё засияло. Мы стали в пространстве другом.
Воздух был свеж и прозрачен. Внизу простиралась
Голая местность и где-то в тумане терялась.
Сонмы великих и малых убогих людей
С тучи сходили внутри светоносных лучей.
Остолбенело они озирали окрестность.
Тут мне и вспомнилось давнее: “Вот вам известность!”
В воздухе туча стояла, а может, плыла,
Плыл с ней и Китеж, сияя во все купола.
Вздрогнула туча! Всему свое время и место...
И вознеслась! А куда — это Богу известно.
Ветер откуда-то ветхую ветку принес.
— Я узнаю это место! — Адам произнес.
— Я узнаю даже ветку, — промолвила Ева, —
Видно, засохла в долине печали и гнева.
Долго смотрел на засохшую ветку Адам,
Словно забытую книгу читал по складам:
— Я отломил эту ветку от древа познанья
И поплатился за это веками изгнанья.
Где ты, зеленая молодость?.. — Тише, Адам! –
Ева сказала и палец прижала к губам.
Замер Адам и услышал рыдающий голос –
Так на ветру осыпается зернами колос.
Голос все громче звучал, все сильней трепетал.
— Это мой голос! — Адам наконец прошептал. —
Я в первый раз зарыдал в этой бедной долине,
Он сохранился с тех пор и рыдает поныне.
Плач покаяния! Как утешал он меня,
Отблеск блаженства навеки в душе сохраня.
Впадины есть на Земле, где годами хранятся
Гласы былого и могут опять повторяться.
Так и возник из былого мой голос живой,
Снова пронзил, как под сердце, удар ножевой...
И, словно эхо, на голос изгнанника Рая
Сонмы святых зарыдали, его повторяя.
Вздрогнуло сердце! Рыдай, моя лира, рыдай!
Плач покаяния есть возвращение в Рай.
Твердь отворилась, и хлынули тайные воды.
— Эта святая вода вас омоет, народы! –
Молвил Христос. Все народы омыл водопад.
Был и святитель Христа омовению рад.
Я оставался сухим, ибо мимо и тайно
Падали воды. Сын Божий, как будто случайно,
Поднял ладонь и на брызги разбил водопад —
Крайняя капля меня окатила до пят,
Влажною ризою въявь облекла мое тело
И, высыхая, узорами трав заблестела.
Был я обут в сень Земли, хоть и думал, что бос.
— Рай перед вами. Ступайте! — промолвил Христос.
Реяли светы вдали. Участь Рая решалась.
Днями седая стена впереди возвышалась.
Рокот молитвы по душам прошел, как волна.
Где же врата? Перед ними глухая стена.
Меч херувима, блистая, бродил за стеною,
Мало-помалу она становилась сквозною.
Вспыхнул просвет, златовидный отсель и досель.
По одному заступили в блаженную щель:
Первым великий Адам, а разбойник последним,
Хоть и прослыл по смещению мира передним.
Мы обнялись на прощанье. Прости и забудь!
Он из просвета успел мне рукою махнуть.
Каждому воздано было по вере и чести.
Все оказались в Раю. Я остался на месте.
Передо мной простывал их лазоревый след,
И на глазах уменьшался блаженный просвет.
Огненный меч шарил беса на тверди, и глухо
Рокот меча доносился до смертного слуха.
Время летело, как лунь среди белого дня,
И, задремав на излете, задело меня.
— Ты еще здесь? — и Христос покачал головою,
Словно раздумывал, что Ему делать со мною.
— Видишь ли ангелов? — Вижу сиянье от них.
— Там и твой ангел — хранитель печалей твоих.
Если узнаешь его, то на малое время
Он облегчит и потом, как в Раю, твое бремя.
“Бремя в Раю!..” Легче пуха и праведных жен
Близко прошли, огибая меня, как рожон,
Многоочитые ангелы. Я поразился:
Все они были похожи. Один прослезился.
Я показал на него по догадке земной.
— Я его знаю. Он плакал в аду надо мной.
— Верно! — заметил Христос. — Есть чему подивиться.
Он сохранял твою душу, как перл — роговица.
Может, — промолвил, — и впредь сохранит он ее
И восвояси отправит земное твое.—
Сузилась щель до игольного уха... И все же
Тонкой надеждой сквозило оттуда. — О Боже!
Дай мне хотя б на мгновение только одно —
Рай лицезреть. А что будет потом — все равно.