Не вышло из “лишних” людей пророков в своем Отечестве, а почему, сполна объясняют нам слова из Апокалипсиса, наугад прочитанные Софьей Матвеевной умирающему Степану Трофимовичу Верховенскому: “И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: так говорит Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия. Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг”.
Не Ставрогин зажег огонь жизни истинной в Иване Шатове, а собственная душа его, единственного из “наших” оказавшегося способным к любви и великодушию. Глава “Путешественница”, на мой взгляд — одно из высших достижений русской, да и всей мировой литературы. К Шатову вернулась его бывшая жена, забеременевшая от Ставрогина, — взбалмошная, самолюбивая и добрая девушка. Описана она как бы второпях, всего несколькими штрихами и репликами, но с тем неподражаемым искусством, когда главное — не слова, а то, что за словами. (Это к вопросу о том, что Достоевскому якобы “не удавались” женские образы.) Обманутая, униженная, втоптанная в грязь, но не согнувшаяся, не утратившая достоинства и обаяния, она возвращается к Шатову не из циничного, трезвого расчета, что он-то уж точно не выставит ее на улицу на сносях, а потому что каким-то непостижимым женским чутьем, являющимся одной из самых таинственных загадок человеческой природы, знает, что это не Ставрогина, а его, первого мужчины в ее жизни, ребенок. И он тоже э т о знает. Диалог Шатова с акушеркой Виргинской об усыновлении ребенка совсем не похож на аналогичные сцены из “благородных романов”. Когда Шатов без всякой экзальтации, твердо произносит: “Он и есть мой сын” — это не фигура речи, не императивный оборот, означающий бесповоротность решении об усыновлении. Шатов убежден, что родился его сын, хотя и вовсе не сошел с ума — напротив, он переживает самые светлые минуты в своей жизни.
Чтобы понять, в чем тут дело, надо сделать один экскурс в науку — причем в науку “засекреченную”. Уже после того, как роман “Бесы” был написан, физиолог Феликс Ледантек совершил сенсационное открытие. В книге Ледантека “Индивид, эволюция, наследственность и неодарвинисты”, вышедшей на русском языке в 1899 году, автор, основываясь на примерах из мира животных, утверждал, что влияние на женскую особь первого самца может оказаться настолько сильным, что она, даже не забеременев от него, а понеся, допустим, через год от другого самца, тем не менее рожает детеныша от первого. В качестве одного из примеров Ледантек в главе 24-й своего труда привел сногсшибательную историю, случившуюся на одном из английских конных заводов. Там, еще не зная о таком явлении, как хромосомная несовместимость, решили вдруг скрестить кобыл с зебрами. Опыт оказался неудачен и о нем вскоре забыли, но по прошествии нескольких лет у этих самых кобыл, скрещенных уже с породистыми жеребцами, стали рождаться полосатые жеребята!
Этот феномен был назвал Ледантеком телегонией, и он давным-давно учитывается в практике не только коннозаводчиков, но и собаководов и котоводов. Например, продавец персидской кошки, что живет теперь у меня, предупреждал, что если ее первым самцом будет кот другой породы, то чистопородных “персов” нам не видать от нее никогда. Почему же ныне ни в одной энциклопедии (кроме, может быть, узкоспециальных справочников), мы не найдем упоминания ни о Ледантеке, ни о телегонии?
Конечно, потому, что после открытий Ледантека и его единомышленника, современника Дарвина профессора Флинта, люди стали задавать физиологам вопрос: “А не распространяется ли эффект телегонии на людей?” В сущности, некое смутное понятие о телегонии было у людей всегда, его следы мы найдем в отношении к таинству соития и рождения в Библии, в некоторых установлениях Талмуда, в феодальном праве “первой ночи” у дворян, а теперь, после открытия Ледантека и Флинта, люди стали внимательно присматриваться к похожим примерам из жизни “гомо сапиенс”, считавшимся до того либо научными артефактами, либо лукавством неверных жен, вводящих в заблуждение своих мужей: когда, например, белая женщина рожала от белого мужа ребенка другого цвета кожи, утверждая, однако, что имела связь с чужеземцем несколько лет назад. (У нас с этим впервые широко столкнулись через несколько лет после молодежного фестиваля 1957 года.)