Слава Богу... и этим ребятам, весь наш экипаж окончил войну при орденах и живыми! Но... Последовала команда: “Немцы пушку разворачивают! Дави ее!”
На пределе взвыл мотор. Наша “старушка” полетела как на крыльях! И вдруг вздыбилась, что-то под нею хряснуло, и танк шлепнулся — как только рессоры выдержали?! — и закачался.
И тут я почувствовал, как на меня кто-то сзади навалился и чем-то хлещет мне за шиворот. В голове мелькнуло: “Наверно, Иван Палыча ранило, он упал на меня и поливает своей кровью...” Оглянулся: Бог мой! На меня навалилась фляга со спиртом, крышка ее приоткрылась, и спирт плещется мне за воротник комбинезона! То есть от малейшей искры я вполне могу мгновенно превратиться в факел!
В ярости я оттолкнул от себя флягу прямо под ноги Иван Павловича, а он схватил флягу и, как пустую гильзу, выбросил в люк!.. Выбросил, сел на боеукладку и схватился за голову: “Что же я, старый дурень, наделал?!”
Между тем наш танк уже входил в Кунерсдорф. Из крайнего дома кто-то показался и спрятался (как потом выяснилось, это старуха немка корректировала огонь фаустника). Я, по приказу, обстрелял “объект” трассирующими, и мы проскочили мимо этого подозрительного дома, а шедшая за нами “тридцатьчетверка” была подожжена фаустпатроном и сгорела.
Вскоре поступил новый приказ: “Выдвинуться вперед! На выходе из деревни оседлать дорогу на Франкфурт и стать в засаду!”
— Хоть бы покормили гостей дорогих, — ворчит Иван Павлович на новое начальство, а мы уже спускаемся по наклонной улице к указанному в приказе месту. На выходе из поселка наш танк свернул влево, на пригорок, а второй танк свернул с дороги вправо, в низинку, и замаскировался в редком садике. Мы свою боевую машину развернули и задом загнали во двор между двумя кирпичными сараями, закрыли воротца из штакетника, навесили на ствол пушки маскировку...
Вскоре из Франкфурта показалась колонна немецких танков. Мы насчитали одиннадцать штук. Были среди них и “тигры”, и “фердинанды”, и “пантеры”. Мы заняли свои места, а командир только заглянул в машину и предупредил о том, что он будет снаружи. Снаружи — так снаружи, это его дело. Ему видней. Пушку зарядили осколочно-фугасным снарядом...
Немецкая колонна остановилась и стала обстреливать основные силы нашего батальона, а одна “пантера” развернулась против наших двух танков. Она выстрелила из своей пушки почти одновременно с выстрелом второго нашего танка. Огненная трасса уперлась в лобовую броню “пантеры” и рикошетом пошла вверх, а трасса из пушки “пантеры” уперлась во второй наш танк, и он задымил.
Из машины стали выскакивать наши воины, тушить одежду друг на друге и, помогая раненым, побежали к нашему танку. Мы не стреляли, ждали приказа. Текли длинные-предлинные мгновения, а приказа не было. “Пантера” взяла “на мушку” наш танк и тоже не стреляла, ожидая, видимо, нашего выстрела.
— Под самый обрез башни навел! — оповестил весь экипаж Ларион. Это означало, что мы своим снарядом вполне сможем сковырнуть башню “пантеры”.
— Что ж не стреляешь? — спросил кто-то.
— Без приказа?! — ответил Ларион вопросом.
Сколько раз потом я клял себя за то, что не взял руководство на себя и не приказал: “Огонь!” Расправившись с “пантерой”, мы вполне могли бы “пощелкать” и все остальные немецкие танки, подставившие нам свои борта...
Конечно, и нам бы досталось... Но ведь кто не рискует, тот...
А мгновения текли. И вот уже драма стала превращаться в комедию, и послышался тихий, как звук серебряного колокольчика, смешок Лариона, который на солдатском жаргоне означал: “пора рвать когти”. Налетели “мессеры”, танковый десант немцев стал окружать нашу машину...
Мы приготовились к жесточайшему бою, но вскоре подошла наша пехота, и мы овладели-таки Кунерсдорфом!
А вскоре пал и Берлин.
История, как видим, повторяется.