Всегда была бедна наша школа. Эта люлька воспитания души и ума, то, что ставит человека на ноги на весь его век, покрыта вечным заседательским блудословием и казенной “благодарностью”, но души ей никто из верховных правителей всех уровней не отдал. Просвещение бьется в силках, как птичка, по сей день.
Август (Пересыпь). В смутное время отмечает Краснодарская писательская организация свое 50-летие. Нет нужды тратиться на объяснение того, что случилось в нашей державе. “Мир раскололся, — говорил когда-то великий немецкий поэт, — и трещина прошла через мое сердце”. Но не всех в нашем обществе (и в писательской среде тоже) убила горем эта трещина. Писательский мир разбит на куски, и нашлись такие оборотни, которые со старомодной пропагандистской активностью старались отменить дату рождения краснодарской писательской организации. Некрасивое поведение! Этих писателей я причислял к типам палочной дисциплины. Как только верховное “начальство ушло”, побежали в западную сторону фальшивой свободы. Одни (в надежде на гамбургеры из фонда Сороса) стали растаскивать, подобно некоторым станичникам, кирпичи родной бани, другие завиляли хвостом или укрылись в квартирах, полученных благодаря привилегиям Союза писателей. В той, как мы называем, “старой хате”, в бондаревской патриотической группе не все, однако, замалевали идею чести и совести, не бросили свою “брестскую крепость”, понимали: старая творческая организация даже на пепелище — символ верности русской литературе. Эти писатели и настояли на скромном мероприятии в честь подоспевшего юбилея. Об этом нельзя не сказать. Полного праздника не получится: свершилось в стране землетрясение, все катится вниз. Но в час памяти о былом можно подумать хотя бы о том, кому передать ключи, — то есть поддержать молодежь. Да кое-кому обязательно надо бы и поплакать: без прежнего Союза писателей и “родной партии” он стал никем. Как раз такие и обрадовались расцвету спонсорской графомании.
Глубокие старики высокомерно забыли, как тащил их в гору Союз писателей “на заре туманной юности”.
Ведь было же!
Где-то в станице (деревне), в маленьком городке, вдали от знаменитостей, какой-то молоденький робкий человек, презираемый семьей и знакомыми, накропал несколько стишков, рассказиков, показал кому-то в областном (краевом) центре, где есть свои газеты, журнал, и понравился, напечатался, был приглашен на семинар, подхвачен старшими (любящими чужой талант). Из небытия возникал вдруг новый писатель.
По-всякому бывало.
Нынешние гробокопатели Союза писателей как раз и тушили талант ногами, как окурок.
В провинции даровитым пробиться, конечно же, труднее: два-три номенклатурных любимчика тут же докладывали партийным сторожам наверх о “не совсем советском содержании” молодого литератора, хотя в каком-нибудь рассказе или стихотворении зацеплялась в строке обыкновенная правдивая деталь. Мой первый сборник в Краснодаре исполосовали чернилами и выбросили из плана. Поэт, гулявший с утра до ночи в ресторане и превративший в воспоминаниях эту забегаловку с “жучками” под потолком в царство духа и культуры, задержал мое приемное дело на полгода. Борьба за кормушку у подобных мышек шла отчаянная. Но были другие писатели! А. Знаменский (спасибо ему) таскался со мной как с писаной торбой, писал в Москву, чтобы мне дали жилье. А какие после Анапы-то я услышал разговоры о литературе! Все были старше меня, я даже в своей художественной строгости относился ко всем, как к отцам. Это уж потом началась заварушка. Вообще подробная картина мучений талантливых мастеров в провинции, подлость и провокации бездарей, сугубо уполномоченных партией следить и доносить, никем с творческим и житейским смыслом драмы еще не описана; многих погубленных юношей из кубанской глубинки мы и не знаем. Иногда “убивали” сразу же, на семинаре, но чаще всего выматывали кишки годами, унижали тонко, пропивали их последние денежки и бесконечно лгали им: пробьем, напечатаем! Тогда ценились больше всего верные партии (на самом деле — фальшивые) слуги, их слово было первым и последним, и очень часто... тайным.
Но все-таки Союз писателей добрую роль свою играл. Над ним, местным, как-никак стояла... Москва. Что ж теперь все холуи прежнего режима и разные приблудные дети Союза писателей ковыряют его шилом и отказывают ему в дне рождения?!
И выдающиеся писатели и просто хорошие изрядно потолкались в местных писательских организациях и тень на плетень не наводят. Как-то странно: кто шел в Союз по наивности, как в храм, и заставал там “все ту же жизнь” и те же проблемы, тот благодарен, а кто сквозь игольное ушко просовывал свою гнилую литературную нитку и сшивал ею свои графоманские тетрадки себе на пользу, тот нынче морщится и открещивается от альма матер. Представим себе сказочное: в нашей стране все (или почти все) вернулось назад. У дверей Союза писателей в желании довольствия и руководящих платных постов будут толпиться нынешние сепаратисты, ликвидаторы — и опять “с передовыми взглядами”. Они тотчас возопят: мы всегда были верны советскому Союзу писателей и единству рядов.
Союз писателей может в любой миг растаять, как снег, — согласен. Со старым довольствием покончено. Но пусть валит Союз писателей кто угодно, только не мы. Если Союз писателей привлекал наше внимание деньгами и только деньгами, то грош нам цена. Когда радуются погибанию Союза писателей графоманы и бывшие крайкомовские угодники, мы должны рассматривать это как предательство литературной истории. Вот и грянул час жуткого вопроса: так кто же у нас был писателем?!
Расставаться с прошлым надо достойно.
Жизнь и творчество пульсируют в каждое мгновение истории. Отзывчивый творец не может прозевать переливающуюся горной речкой книгу бытия. И тут уж я оглядываюсь не только на писателей, но и на журналистов, критиков, литературоведов. Как не воспользоваться творцу прекрасным поводом рассказать о долгой жизни культурной местной среды на судьбе и поворотах Союза писателей?! Это целый роман. Кубань — это страна чуть ли не поболее Франции. Что же тут было? Только одним подбором на просторных газетных листах можно показать извилистое копошение литературного быта. А статьи, рецензии, крошки произведений, высказываний в ту или иную эпоху, докладов, затем схватки и торжества, улюлюканье и вонючий фимиам, наконец, встречи в разных кругах, юбилеи и частные письма умерших. Сама история проглянет через двери Союза писателей. Там, говорят, ничего не было, но студент прочел рассказ Л. Пасенюка “Семь спичек” с такой же радостью, как и знаменитый рассказ москвича Ю. Казакова “Трали-вали”. Жизнь была так провинциальна и после войны ветхо-первобытна, что плохая пьеса “Белая акация” стала в театральном мире событием. Страна медленно оживала после боев, с нею медленно поднималась литература. Неужели ни у кого нет вкуса и любви к своему дому и к улице Красной, по которой прошли не раз мы все? Чего только не было. И в это смутное время в голой спокойной правде мы нуждаемся. Правда расчищает дорогу. И как от хорошего романа какая-то задумчивая полезная минута повисла бы над нами. “Так проходит слава земная”, — повторял мой герой Толстопят в романе о Екатеринодаре. Под музыку этого римского изречения и кинуть бы взор на прошлое. Может, потом и другие постарались бы вспоминать себя так же. От судьбы не уйдешь и от правды тоже. Все, повторяю, было: писал плотник в 1949-м стихи о Сталине, а в перестройку рифмами жаловался, как, дескать, замучила его coветская власть; кляли на чем свет буржуев и помещиков, а нынче козыряем дворянством; переживал кто-то за Солженицына, но теперь его книги скучно брать в руки. Так любим ли мы жизнь во всех ее проявлениях, господа “инженеры человеческих душ”, или выбираем только ее кассовые дни и месяцы? Мне кажется, юбилей Союза писателей, отвергнутый местным обществом, — свидетельство какого-то страшного провала всей кубанской культуры. Самопрославление окончилось пшиканьем мыльного пузыря.