* * *
Тридцать лет назад, движимый каким-то неосознанным чувством, я приехал на пустырь в село Надеждино, где в семье русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова родился великий печальник Земли Русской и всего многострадального славянства Иван Сергеевич Аксаков. Усадьбу сожгли в гражданскую войну: я так и не разобрался — то ли красные, то ли белые, то ли чехи, одно ясно: свои, славяне. Храм во имя великомученика Димитрия Солунского, покровителя всех славян, разрушили в 30-е годы: может, по чужой подсказке, но тоже свои. От окончательного уничтожения его спасло то, что в нем устроили колхозный склад. Через 60 лет после Великой Октябрьской революции в колхозе наконец-то наскребли денег на новый склад, замок с церкви убрали, и несколько дней всей деревней ее растаскивали, кто доску, кто лист железа, потом гадая, куда его пристроить, опять-таки не немцы, не французы, а свои, славяне, внуки крестьян, строивших храм. Я потрясенно узнал, что на следующий после моего приезда день все, что осталось от церкви, должны были взорвать. Я работал тогда в газете, и взрыв удалось предотвратить. Через много лет, анализируя события того времени, я пришел к выводу, что мой приезд в Надеждино за день до взрыва был запланирован не мной, что уже тогда было определено мое послушание, от которого еще многие годы я пытался уйти: то искал себя в горах и в жерлах вулканов, то искал пропавшие полярные экспедиции, то писал, как потом оказалось, мало кому нужные книги...
Что удалось сделать за эти годы? В Уфе вот уже десять лет работает Мемориальный дом-музей С. Т. Аксакова, ставший известным далеко за пределами России общественно-культурным центром. Отреставрирован сад, в котором С. Т. Аксаков родился, теперь он носит его имя. Указами президента Республики Башкортостан учреждены Всероссийская литературная премия им. С. Т. Аксакова и Аксаковская гимназия, которая поддерживает отношения с гимназией “Иван С. Аксаков” в Болгарии, в городе Пазарджик. Уфимским горсоветом учреждены четыре студенческие Аксаковские стипендии. Музеем С. Т. Аксакова в Уфе разработан курс дошкольного воспитания на примере классической литературы, в частности, на произведениях С. Т. Аксакова, который можно определить так: “Сережа Багров против Гарри Поттера”. В Аксаковском народном доме проходят ежегодные Аксаковские вечера.
А вот в прошлом году, во время ХII Международного Аксаковского праздника, совпавшего по времени с десятилетием Аксаковского фонда, который в свое время был создан для спасения и восстановления аксаковских мест, мы на родине И. С. Аксакова открыли Аксаковский историко-культурный центр “Надеждино”. Начался праздник колокольным звоном и службой в восстановленном из руин храме во имя покровителя всех славян великомученика Димитрия Солунского. Потом в восстановленном на пожарище усадебном доме был открыт музей семьи Аксаковых. Весь комплекс обнесен общей металлической оградой. Среди дорогих гостей (а откуда они только не приезжали в Надеждино: разумеется, из Болгарии и Сербии, а также из Англии, Австралии, Сирии, Китая) был Валентин Григорьевич Распутин. Мне дорог был его приезд по двум причинам. Мне кажется, он стал для него духовной поддержкой, он увидел, что даже в самое вроде бы беспросветное время можно что-то делать, объединившись под святым именем. Он увидел, что русское дело вместе с русскими делали башкиры, татары, чуваши, православные и мусульмане, и во всех мероприятиях праздника участвовал, не просто как гость, президент Республики Башкортостан М. Г. Рахимов, бичуемый московской демократической прессой за национализм и сепаратизм. Кроме сугубо аксаковских дел фонд проводит целый ряд других программ. Один Бог только знает, каких трудов все это стоит, каждый год я говорю себе: все, больше нет сил… После отъезда гостей я обнаружу в Книге отзывов Мемориального дома-музея С. Т. Аксакова запись, сделанную В. Г. Распутиным, которая в свою очередь станет для меня духовной поддержкой: “Из всех фондов, какие я знаю, ваш весь на виду — делается так много и так открыто, с такой любовью и радением, что берет добрая зависть: можем, умеем, делаем не для себя и своего круга, а для России, для ее будущего. Фонд сейчас в расцвете сил и деятельности, и оставайтесь в этой форме многие и многие годы”.
Я писал эту статью, то откладывая, то снова возвращаясь к ней, больше десяти лет. Может, все эти годы я пытался найти ответ: почему же мы все-таки изначально разбежались на южных, западных и восточных славян, но и потом не остановились и до сих пор продолжаем разбегаться? Ответа я не нашел. Начал я писать в переломном как для России, так и для всего славянства 1991 году, в Болгарии. Человек и народ наиболее ярко проявляют свою суть во время смут. Я оказался свидетелем, когда высшей доблестью у болгар считалось описать, а то и по-крупному обгадить мавзолей Димитрова. Я никогда не был сторонником коммунистической идеи, но “подвиги” эти почему-то покоробили меня, с такими болгарами мне совсем не хотелось объединяться. Впрочем, подобное можно было увидеть в 1991 и в 1993 годах и в Москве, и видевшие это братья-славяне тоже вряд ли хотели тогда с нами объединяться. Самое горькое поражение как русский и славянин я потерпел в распятой междоусобной войной Югославии: по сути единый славянский народ по чужой подсказке самоуничтожал себя, а мы не смогли, не захотели этому помешать, как и помочь православным сербам. Наоборот, во вроде бы начисто отторгнутой от России католической Польше, раньше других славян бросившейся в НАТО, я видел огромную антинатовскую демонстрацию, о которой, разумеется, не обмолвилась ни одна демократическая газета в России. В Польше я, может быть, получил частичный ответ на мучающий не только меня вопрос нашего нынешнего славянского несоединения. На него неожиданно ответил польский крестьянин, к которому мы попросились на лужайку за сараем на отдых. В двух огромных автобусах мы ехали в Прагу на всеславянский съезд. “Не...”, — покачал головой красномордый, больше похожий на хохла поляк, когда я через прясло на плохом польском стал объяснять ему нашу надобность. “Мы осторожно, мы все за собой уберем. Останавливаться в гостиницах у нас нет денег”. “Раз нет денег, то и ездить не надо”, — вполне резонно парировал красномордый поляк. Ничего не оставалось, как ретироваться. “На всеславянский съезд, говоришь?.. А жиды среди вас есть?” — неожиданно вслед спросил меня поляк. — “Нет”. — “Тогда давайте... Вы знаете, почему мы, поляки, не любим вас, русских? Потому что у вас жидовская власть. Впрочем, у нас тоже. И у чехов, к которым вы едете. Ты скажи, почему у всех славян еврейская власть?.. Вот потому мы, славяне, и не можем между собой договориться”. В Праге я лишний раз убедился в малой результативности всеславянских съездов. В зале было постоянное движение, участники съезда то и дело выходили, чтобы попить пива, покурить, снова заходили, и единственный, кто внимательно слушал все доклады, был посол США в Чехии, только он относился ко всему всерьез. Значит, нас еще боялись: а вдруг мы действительно хотя бы о чем-то договоримся. Это лишний раз доказывало необходимость нашего объединения.