Работал И. В. Сталин, как правило, в одной просторной и светлой комнате слева от прихожей. Здесь был большой широкий стол, где хорошо размещались военные карты, стоял такой же, как и в других помещениях, диван. В кабинете для обогрева и уюта был устроен камин, топившийся дровами…
“…Прихожая была пуста, — продолжает свой рассказ генерал Штеменко. — Стояла глубокая тишина. Я открыл дверь в столовую. Никого... Потоптался на месте, кашлянул в кулак, чтобы привлечь к себе внимание обитателей дома. Опять никого... Вот тебе и вызов для доклада! Не было еще случая, чтобы И. В. Сталин не принимал человека, если вызывал к себе. Неожиданно открылась дверь направо, ведшая в коридор, и появилась фигура в овчинном тулупе до пят, с высоко поднятым воротником. Из-под полы виднелись поднятые вверх носы больших черных валенок, подшитых толстым войлоком. Фигура, от которой исходил крепкий запах леса, похлопала рукавами тулупа и сказала голосом И. В. Сталина: “Сейчас, товарищ Штеменко, пройдите в кабинет. Я буду через минуту...” Теперь все стало ясно: Сталин имел обыкновение отдыхать в зимние дни на веранде. Он лежал там в валенках, меховой шапке-ушанке, плотно завернувшись в широкий овчинный тулуп. Оказывается, я попал как раз в такое время. Вскоре Верховный главнокомандующий в привычном сером костюме военного покроя, в мягких сапогах и с неизменной трубкой в руке уже слушал мой доклад...”
К этому генерал Штеменко добавляет, что т. Сталин любил играть в городки… Играл он неважно, но с азартом. После каждого попадания был очень доволен и непременно говорил: “Вот так мы им!” А когда промахивался, начинал искать по карманам спички и разжигать трубку или усиленно сосать ее…
Существуют сведения, что в годы войны, особенно в 1943—1944 годах, к даче в Кунцево пытались неоднократно прорваться вражеские десанты Абвера с целью убийства Сталина. Однако дача Верховного главнокомандующего имела настолько сильную внешнюю и внутреннюю охрану, что все попытки нападения были отбиты на дальних подступах…
…как бы мы ни относились к И. Джугашвили (Сталину), он был главой крупнейшего государства с 1924 по 1953 год, на протяжении почти 30 лет. И место, где он провел немалую часть жизни и скончался, где принимались важные для судьбы страны решения, представляет несомненный исторический и культурный интерес, который с течением времени будет все возрастать, — заключает Ю. А. Бахныкин.
Кстати, приближается еще одна дата, связанная с именем Иосифа Виссарионовича Сталина: в декабре 2004 года исполняется 125 лет со дня его рождения.
Алексей Вульфов • Теперь лишь вспоминать. Записки (Наш современник N12 2003)
Алексей ВУЛЬФОВ
ТЕПЕРЬ ЛИШЬ ВСПОМИНАТЬ
Записки
Светлой памяти Георгия Васильевича Свиридова посвящается
Совпадение
Совпадение с музыкой Свиридова было мне, видимо, предначертано с самого начала, от рождения.
Я хорошо помню, как однажды школьником, делая уроки, случайно услышал по радио лирическую мелодию, сразу поразившую меня какой-то особой трогательной силой, заставившую все отложить,— это была тема трубы “Романса” из “Метели”. Я не знал ни композитора, ни названия сочинения, но мелодию запомнил на всю жизнь, и с тех пор, где-либо услышав ее, всегда оставлял всякое занятие и прислушивался. И теперь останавливаюсь в подземном переходе или в метро, когда ее там играют...
Хорошо помню ощущение чего-то особенно значимого, которое приходило с той мелодией. Это была не просто красивая музыка, а нечто вообще очень близкое, понятное всем сердцем.
Когда уже начал заниматься музыкой, великий мой учитель В. В. Кирюшин однажды после очередного урока сольфеджио раскрыл на пюпитре некий парадно изданный нотный сборник и сказал:
— Вот вещь гениальная . Слушай.
И в своей манере — резко эмоционально, броско, с огромным темпераментом и восторгом от музыки — спел он по партитуре “Повстречался сын с отцом”.
Десятерная ли энергия Кирюшина, или потрясающая история, которая излагается в этой вещи, или такое прямое ее изложение “от сердца к сердцу” — но я, мальчишка, был потрясен.
— Если спросят: на Бетховена идти или на Свиридова? — еще подумаю, идти ли на Бетховена, — заключил Кирюшин.
— Даже так?
— Да.
И для окончательной убедительности с сердобольной, женской какой-то задушевностью спел по нотам “Как песня родилась”.
Жизнь моя целыми месяцами в вологодской деревне Антушево, виденное и узнанное там напомнило в тот момент о себе на самом верху лирического переживания, какое только могло родиться у мальчика. И слова, и мотив, и развертывание музыки породили словесно необъяснимое состояние, знакомый озноб и как бы блаженную невесомость: знаки полного погружения в художественный образ, совершенного совпадения с ним, отзыва на него. Всё, всё было мне в той музыке понятно и необычайно близко — и “землянка там, где костер”, и женская грусть, столько раз виденная в деревне, и поэтически представленная суровая народная судьба, и — самое главное — вот это: “и о том, как жила девчонка за рекой, за Шексной одна”, — я-то как раз был только что с Шексны, в ту пору вполне еще дикой, с одинокими кострами по берегам и синими их длинными дымами, с вечерними туманами, фиолетовыми борами при воде... Я, тогда еще мальчик, не столько “девчонку одну” себе представил, закрыв глаза, сколько избушку ее в дивной глуши, теплящееся окошко...… Полностью вошла в меня эта музыка, и по сей день озноб бывает, когда слышу ее.
Что еще я могу сказать о впечатлениях от свиридовской музыки во время моей юношеской учебы? Музыка Свиридова никогда не обманывала . Поясню. Множество сочинений других современных композиторов, разрекламированных друзьями (примерно так: ладонь художественно облегает бледный лоб; глаза полузакрыты или глядят в бесконечность, в самый космос, а обсохшие губы шепчут: “Это гениально... это совершенно гениально!..” А ведь все равно хороша была эта юношеская игра, очень все-таки хороша!)... множество сочинений других современных композиторов содержало в себе обман, а точнее так — сила впечатления, переживания от прослушивания их почему-то почти всегда оказывалась меньше ожидаемой (разумеется, все это сугубо личное, я не обобщаю). Так или иначе невидимая пленка блеклости, словно некая смутная мгла, окутывала восприятие. Часто музыка бывала и экспрессивной, порой даже чересчур, и полнозвучной, и динамичной, и даже страстной, всегда была полна всевозможных “самых модных” композиторских приемов и эффектов (аудитория их ждала и выискивала — тогда еще было кому выискивать; композитор ждал момента, когда в публике услышат, выищут и многозначительно переглянутся)... Однако в результате прослушивания торжествующий профессиональный разум чаще всего далеко превосходил по силе ощущений какие-либо человеческие чувства... Ничего не запоминалось; все так или иначе оказывалось, в сущности, одинаковым, уже многажды слышанным (естественно: ведь система организации звуков в такого рода музыке содержит лишь иллюзорную пестроту, контрастность, а на самом деле, по общему своему устроению, она органически единообразна). Что-то обескураживало, что-то восхищало — какие-то отдельные приемы или звучности. Иногда появлялся какой-нибудь, коллаж — и тут аудитория нередко испускала вздох удовлетворения*. Всякое попадалось в такого рода музыке — однако после концерта не оставалось живого чувства встречи с художеством, слушательского восторга...