Старик энергично зашагал в кухню.
— Здравствуйте, Иван Яковлевич! — раздался мощный возглас его. — Как вы поживаете, мой дорогой? Как дела ваши?
— Спасибо, Георгий Васильевич, спасибо, все ничего! — быстро и громко отозвался тот же приветливый голос. — Помаленьку! А вы как?
— Да знаете... Ничего. Ничего! Спасибо! Вашими молитвами.
“Иван Яковлевич... Иван Яковлевич... кто это может быть? — сосредоточенно перебирал я про себя самых знаменитых людей. — Что-то никого не могу припомнить... Актер?! Или... Здесь поселок Академии наук, может, из этих сфер?”
— Дай вам Бог здоровья, Георгий Васильевич!
— И вам, и вам, милый мой Иван Яковлевич, дома кланяйтесь, будьте здоровы!
— Спасибо, спасибо большое!
Зачарованно глядя перед собой, Старик вернулся в кабинет, мягко топоча валенками, медлительно расположился в кресле.
— Это, знаете, замечательный совершенно человек... доброты необычайной. Он сбрасывает снег с моей крыши.
Не помню, про что потом еще шел разговор, ибо все помышленье было о предстоящем. “Может, сегодня и не дойдет очередь до меня? Может, в следующий раз?” — сглатывая, думал. Шуберт так и не отыскал в себе духу “показаться” Бетховену. Как я понимал Шуберта в те минуты!..
Стемнело быстро, мирная синева перешла в черноту. Не помню, когда загорелся электрический свет, кто его включил. Сидел и перебирал папку с нотами, лежавшую на коленях. Знал — момент наступит. И точно.
— Вы... привезли мне показать... ваши опусы? — прервав на полуслове разговор о неких великих материях, неожиданно спросил Старик.
— Да, — уверенно ответил Иван.
— Сыграйте мне, — сказал Свиридов, вставая. И грозно, как мне показалось, нависли нос его и брови над комнатой, над всем сущим миром...
Мы подошли к роялю. Слева уселся Старик, глядя на пюпитр сурово и как-то обреченно. Иван достал партитуру своих “Трех хоров на русские народные тексты” — так они тогда назывались.
Пошевелив губами, Старик затем прочел название вслух, — как обычно, чуть нараспев и с торжеством в голосе:
— Три хо-о-ора на русские народные... Название не очень хорошее. “Русские народные тексты” — нехорошо. “На стихи” — тоже будет нехорошо. Избегайте этого слова: “стихи”. “Тексты”, “стихи” — это, вообще, придумали евреи. Есть слово “стихотворение”; слова “стихи” нет. Лучше сказать: “Три хора на русские народные слова”...
Иван уселся за инструмент, приноровился. Свиридовская клавиатура блестела ожидающе и огромно.
И, правда, подумалось, извлечь звук — это...
Иван бросил руки на клавиатуру, заиграл, запел вдохновенно:
Уж я лесом шла, да елки машутся.
Я увалом шла, да песок сыплется...
— Играйте точнее! — вдруг раздраженно воскликнул Старик. — Каждую ноту выигрывайте! Вот в этом созвучии вы одну ноту не нажали! Повторите мне!.. Во-о-от, теперь эта нота есть! Сыграйте мне сначала, Иван Сергеевич, я так не понимаю... Играйте все ноты! Нажимайте равномерно пальцами, чтобы я каждый звук в аккорде мог расслышать! А то я в нотах звук вижу, а вы его не играете, и я тогда не понимаю… — (как бы в изнеможении). — Сыграйте еще раз сначала...
Старик отвернулся. Иван, справившись с собой, запел заново:
Уж я лесом шла, да елки машутся.
Я увалом шла, да песок сыплется.
Я рекою шла, да рыбка мечется,
Вода колыблется...
— Ах, какая прелесть! — вдруг тонко, как-то по-женски пропел Старик. — Ах, какая прелесть, — опять тихо проговорил он, не останавливая исполнение музыки.
Иван пел и пел дальше, и Г. В. Свиридов приходил в полный, совершенный восторг. То и дело доносился его ошеломляющий контрапункт: “Изумительно!”, “Боже, какое чудо!”, “Ах, какая прелесть...”
Иван, став пурпурным, блистая на всю комнату глазами, допел.
— Ну-у-у, Иван Сергеевич, это совершенно изумительная у вас вещь! По-тря-сающая просто! Сыграйте! Сыграйте мне еще раз! Ну-у-у...
(“Вот и еще один русский классик на моих глазах родился”,— подумал я.)
Иван стал было петь сначала, но Старик уже не давал. Глаза его от восторга сощурились, щеки округлились и стали румяными, рот приоткрылся, седые кудри затопорщились, — сделался он в своих валеночках совсем добрейшим, жизнерадостным дедушкой с палехского рисунка.
— Скажите, это вы сами такой каданс придумали?
— Я, Георгий Васильевич. — Иван был потрясен, восторжен и горд.
— Никто не помогал? Точно? Сами? Ну, мой дорогой, это патент ! Это настоящая находка!
Еще и еще просил он играть этот хор, останавливал, громко восторгался, переигрывал сам, усевшись за рояль. Счастливая, яркая улыбка не покидала лица его, и сила рук на клавиатуре была радостно устремленной: он восторгался находке, открытию дарования, причем с явным присутствием мастерства, — он открыл нового композитора , да еще и молодого!
— Скажите мне, пожалуйста, Иван Сергеевич, как вы нашли это? Откуда это в вас?
— Мы с Лешей пели в хоре...… — начал рассказывать Иван, но Старик снова не дал — опять и опять стал играть фрагменты хора, постоянно восторгаясь музыкой, часто останавливаясь на том или ином созвучии, “раскладывая” их по отдельным нотам, вслушиваясь.
— Это совершенно свежая, новая музыка, — с каким-то торжественным спокойствием сказал он, подводя итог. — Сыграйте дальше.
Иван, сильно раскрасневшись, спел еще два хора. Свиридов не перебивал, слушал, умиленно сощурившись.
— Изумительно. Это надо обязательно исполнить. Надо кого-то попросить*. Я посоветуюсь, — сказал Старик. — Ну, знаете, это событие. Ах, молодчина! Оставьте мне ноты. Я хочу их еще поиграть. Вы можете мне оставить?
Иван мог...
(После Старик целую неделю подряд звонил по вечерам Ивану: “Знаете, играю каждый день вашу музыку... Дивно, знаете. Замечательная музыка!” И мне: “Хоры Ивана Сергеевича — это что-то изумительное. Настоящая находка!”)
Еще Иван спел тогда прекрасную свою вещь на слова А. К. Толстого — “Благовест” для баса и фортепиано. Свиридов восхитился не только музыкой, но и тематикой этого произведения: “Вы посмотрите, Иван Сергеевич, какие потрясающие слова вы воспеваете: и отрекаюсь я от дела злого! » Отречение от зла — это действительно один из символических смысловых элементов всего творческого — да я считаю, что и жизненного — пути Г. В. Свиридова. Недаром так часто цитировал он Писание, предостерегая меня от недобрых контактов с какими-либо сомнительными людьми или группами людей: “Не ходи на совет нечестивых!” — собственно, от него я вообще впервые узнал эту фразу и, самое главное, постиг грандиозный смысл ее... “Пускай Хворостовский споет!” — пожелал Георгий Васильевич “Благовесту”. Впрочем, этим пожеланием все дело и кончилось...
Любопытно, что сам Г. В. Свиридов много раз рассказывал о том, что никогда не смог бы состояться как композитор без помощи и поддержки Д. Д. Шостаковича. Казалось бы, совершенно другого естества, другого мира и взгляда художник, однако Шостакович поразительно глубоко разглядел, воспринял, постиг и в значительной степени просто спас огромное самобытное дарование Г. В. Свиридова. Он не только помог 19-летнему юноше вступить в Союз композиторов, где тот стал “числиться” наравне с А. И. Хачатуряном и Н. Я. Мясковским (далеко не все в музыкальной среде тогда, в 1935 году, восприняли положительно романсы юного провинциала; имела место и настороженность “простотой”, и кое-что похуже, если учесть, что Георгий Васильевич к тому же на каждом углу со свойственным ему пылом кричал: “долой симфонизм!”), огромную поддержку оказывал Шостакович Свиридову и в более поздние годы. Например, он приходил на каждую репетицию “Поэмы памяти Сергея Есенина” (произведение, которое в 1956 году с точки зрения “благонадежности” было вполне сомнительным). “Приходил, садился рядом со мной и слушал всю репетицию, — рассказывал Старик. — Попробовал бы меня кто-нибудь пальцем тронуть, когда сам Шостакович рядом присутствовал!”
Если бы не Шостакович — возможно, не было бы и Свиридова…...
Дошел черед до меня.
Боже мой, как мне стыдно за те рукописи, которые я поставил тогда перед лицом Старика... Дорогие молодые музыканты, бойтесь беспечности! Помните всегда притчу о невестах и светильниках из Писания. “Беспечность — это страшная опасность в жизни”, — говаривал один из любимых наших гнесинских учителей Валерий Васильевич Пьянков. Рукописи всегда — всег-да! — должны быть в порядке. Бойтесь быть застигнутыми врасплох. Возитесь с рукописями, делайте их исчерпывающе понятными, читаемыми. Они, увы, горят — и еще как! Научитесь ненавидеть свою небрежность; не обижайте себя. Съездите в Карево, посмотрите на каллиграфически выведенные строчки автографов Мусоргского — для меня это было поразительное открытие: от такого человека, казалось бы, меньше всего можно было ожидать какого-либо проявления каллиграфичности. Ан нет! — служенье муз не терпит суеты...