II
Подвиг художника... Пожалуй, эти слова ни к чему не относятся столь же заслуженно, как к жизни и творчеству Бунина. И ныне, когда не только угасла земная жизнь мастера и остановилось его перо, но еще и полвека прошло с той поры, — ныне величие этого подвига очевидно для нас.
Бунин свершил невозможное. Ведь былая Россия, которую он так любил и так знал, — та Россия еще при жизни писателя была навеки унесена беспощадной “рекою времен”. Кажется, что нельзя сомневаться в очевидности и бесповоротности этого. Но Бунин усилием творческой воли эту бесповоротность и очевидность опровергает. На страницах бунинских книг та, навеки исчезнувшая, Россия оживает с такой яркостью, силой и красотой, какой в ней, России, быть может, и не было в годы земного ее бытия. “Восстань и живи!” — как бы говорит Бунин прошлому, и это чудо свершается снова и снова, как только берешь в руки бунинский том.
И думаешь: если былая Россия “записана” Буниным, если она живет в его книгах с такой полнотой и детальностью, страстью и силой — значит, она не исчезла навеки. Известно, что Николай Федоров, самобытный русский мыслитель, считал возможным и должным вернуть прошлое в настоящее, воскресить всех когда-либо живших людей; так вот, после чтения Бунина эта предельная и почти что безумная смелость федоровских идей уже не пугает, и то, о чем писал Федоров, не кажется столь невозможным. Думаешь: если взять за “чертеж”, образец тексты Бунина — отчего бы и не воскресить былого?
Но если представить себе воскрешение России по бунинским книгам — мы бы все изумились тому, что “восстановленная” Россия оказалась бы лучше и как бы полнее реальной, оставшейся в прошлом России. Бунин описывает предмет или человека с такой силой и точностью, которая словно бы превосходит реальные характеристики этого человека или предмета. Художественная истина бунинского образа оказывается полнее и глубже — как бы достовернее, — чем правда реальности, взятая как таковая. Это, может быть, самая важная мысль для понимания сути творчества вообще. Недаром и Гёте одну из своих работ назвал “Поэзия и правда”, разделяя уже в названии правду искусства с правдою жизни; недаром и Бунин в “Жизни Арсеньева” дважды цитирует эту гётевскую статью.
Художник, творя из реальности, добавляет к ней то, чем богата его собственная душа; в итоге и получается тот “прирост бытия” (Н. Бердяев), который является смыслом и целью человеческого пребывания на земле.
Так и Бунин, свершая свой творческий подвиг, не просто спасал от забвенья Россию — нет, он творил м и ф о Р о с с и и, он двигался дальше и глубже вещественной данности мира, он уверенно “подправлял” сырой материал бытия — в направлении одушевленного идеала. Из реальности первой степени жизнь возводится мастером в иной, высший ранг достоверности и красоты.
Это и есть свойство мифа — такого свидетельства о событиях жизни, которое, не во всем совпадая с реальностью, все же точнее, вернее, чем эта реальность, выражает глубинную истину бытия.
Сам Бунин множество раз говорил и писал о том, что он не просто воспроизводит жизнь — но выдумывает то, о чем пишет. “Вот думают, что история Арсеньева — это моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что поверил в то, что она существовала, и влюбился в нее. Да ведь как влюбился... Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне”. (“Последние новости”, Париж, 1933.) “И опять, опять твержу: ...как девять десятых всего написанного мною на девяносто девять процентов выдумано, так и “Игнат” и “Хорошая жизнь” выдуманы...” (из письма М. Алданову).
Творчество в чистом своем проявлении есть всегда мифотворчество, есть созидание высшего, вневременного представления о бытии. Так и бунинский труд по спасению бывшей России от мрака забвенья, от “гроба беспамятства” и небытия есть не труд летописца — но труд мифотворца.
Над истиной мифа время не властно; образы мифа живут как бы вне его, времени, мутного, уносящего все земное потока. И когда размышляешь о бунинском мифе “Россия”, то в сердце вдруг затеплится радость надежды: быть может, все то, что написано Буниным о России, есть не прошлое нашей любимой страны, а как раз её смутно зримое сердцем грядущее? Может, Бунин писал не о том, что давно миновало, а пророчески чувствовал тот идеал, тот божественный замысел о России, воплощение или крушение которого — дело еще не свершившихся сроков, еще не наставших времен?
III
Если бы Бунин просто пытался спасти, сохранить ту, исчезнувшую, Россию, отстоять ее на какое-то время от надвигающегося небытия — он находился бы в состоянии обороны от смерти. Но он, сотворяя свой миф о России (и о собственной жизни — “Жизни Арсеньева”), — он словно бы непрерывно атаковал саму смерть.
Мы подходим теперь к самой важной для всякого творчества теме, а уж для творчества Бунина теме особой, звучащей в нем как трагически-неизбывная и напряженная нота: к теме смерти.
Он, как никто, наделен был пронзительной “памятью смертной”. “Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)... Вот к подобным людям принадлежу и я” (“Жизнь Арсеньева”).
Всю жизнь Бунин чувствовал хлад ее, смерти, дыханья; и писал он больше всего о н е й — о ее обликах, масках, о той тяжкой длани, что она простирает над миром, о жатве, которую смерть пожинает без устали.
Но поразительно, что не оторопь и не отчаяние рождал в нем трагический опыт общения со смертью — а вызывал напряжение борьбы. Бунин прямо говорит об этом в черновиках: “Жизнь, может быть, дается нам единственно для состязания со смертью, человек даже из-за гроба борется с ней: она отнимает от него имя — он пишет его на кресте, на камне, она хочет тьмой покрыть пережитое им, а он пытается одушевить его в слове”.
Вот он и состязался: отважно и страстно, всю долгую жизнь, пока не иссяк запас сил, что отмерен был Бунину для земного дыханья.
И даже само чувство ужаса смерти, бремя которого Бунин пронес через всю свою жизнь, — само это чувство нам говорит о недолжности смерти, о ее противоестественности для того сокровенного, чем всегда жил и живет человек; то есть само ощущение ужаса смерти подтверждает наличие в нас бесконечной, бессмертной души.
Пожалуй, как раз ощущением бесконечности собственного существования и привлекала Бунина мудрость царевича Гаутамы, слова которого он вспоминает в своем эссе “Ночь”: “Мое рождение никак не есть мое начало. Мое начало и в той (совершенно непостижимой для меня) тьме, в которой я был зачат до рождения, и в моем отце, матери, в дедах, прадедах, ибо ведь они тоже я, только в несколько иной форме, из которой весьма многое повторилось во мне почти тождественно. “Я помню, что когда-то, мириады лет тому назад, я был козленком”. И я сам испытал подобное (как раз в стране того, кто сказал это, в индийских тропиках): испытал ужас ощущения, что я уже был когда-то тут, в этом райском тепле”.
Суть же буддизма — учения об избавлении от страданий путем устранения желаний, путем этакой смерти при жизни — эта суть была от Бунина далека. Он сражался со смертью иначе: не убавляя в себе напряжения жизни, а, напротив, возводя остроту ощущений, желаний и чувств до какого-то взрывоопасного градуса! Это именно что состояние непрерывной “атаки на смерть”, это порыв дерзновенной отваги художника, убежденного в том, что со смертью и можно, и должно сражаться — следуя слову Того, Кто “попрал” ее собственной смертью.
Преодоление смерти — высшая из задач, стоящих перед художником, да и перед любым человеком. Все мы, пока еще живы, пытаемся, в меру сил, смерти сопротивляться; все мы бойцы на едином, развернутом к тьме человеческом фронте. Но таких несравненно отважных бойцов, каким был Иван Бунин, немного сражалось в рядах человечества. Кто еще достиг такой силы и мастерства в одолении смерти — оружием слова?
IV
Ощущая своим постоянным врагом смерть и время, Бунин тянулся к тем формам жизни, которые устоялись, сложились настолько, что, кажется, и само время уже позабыло о них. Отсюда его любовь к прошлому, к временам незапамятно-древним, доисторическим — то есть как бы довременным.