Ну кто не помнит весь этот застойный хлам, за который цепляются упомянутые им “читательские массы” — всякие там долг, честь, совесть, сострадание к ближнему, патриотизм и так далее? Сибирцев хоронит и херит их с такой убедительностью, будто этих нравственных категорий никогда и на свете не существовало, а всегда и повсюду царили одни только общечеловеческие цивилизованные ценности. “Жить надо по средствам, — утверждает жена главного героя в романе “Государственный палач” (т. 1). — А уж откуда эти средства, это наше личное дело...”
С женой главного героя абсолютно согласны и его молодые соседи по лестничной площадке — “милые интеллигентные коммерсанты”, Лидочка и Виталий. Эта молодежная пара называла себя демократами, и они запросто, не стесняясь, вслух мечтали: когда же начнут уличные фонари приспосабливать под виселицы, чтоб там высоко, всем на радость, болтались “все эти кровожадные ублюдки красно-коричневые вместе со своими выродками-детьми...”
Хотя, если говорить откровенно, то где они, эти красно-коричневые ублюдки, которых можно серьезно бояться? Так — убогий дедуля с плакатиком, но ведь внук его уже на все эти демонстрации-парады фиг пойдет, митинговать за возврат к социализму не станет. Чтобы он, проварившийся в чеченской войне, “молодой, тренированный, умеющий запросто обращаться с чужими жизнями” — и пошел теперь по стопам деда на завод токарем? Ему, освобожденному от похороненных и похеренных демократией застойных ценностей, “очень хочется и машину-иномарочку, и квартирку отдельную, и попутешествовать по заграницам с бабенкой не рядовой наружности...”
Казалось бы, политические и мировоззренческие симпатии Сергея Сибирцева налицо, и все-таки я не стал бы говорить, что он открыто агитирует своего читателя за коммунизм или капитализм — он просто показывает, что именно пришло на смену существовавшему ранее строю. И оказывается, что при всей несимпатичности многих сторон нашей советской действительности со всеми ее тотальными дефицитами, коммуналками, страхами, очередями и прочими перегибами, вся та мерзость, которую выставила в упрек его прозе рецензент “Знамени”, это как раз и есть те самые “общечеловеческие ценности”, которые явились на смену застойным.
Нет, я не случайно начал эти свои размышления о двухтомнике сибирцевской прозы с упоминания имени Данте. Тысяча триста тридцать шесть страниц черного двухтомника с диагональной надписью “Избранное” — это практически полный аналог схождения героя “Божественной комедии” в Ад, при желании можно даже сопоставить описанные Данте круги и обитающих на них грешников с их зеркальными отражениями в романах и повестях Сибирцева, отыскав в них двойников Уголино, Франчески и Паоло, других персонажей Дантовой комедии.
В пользу подобной трактовки сибирцевской прозы говорит даже само изображаемое им время, как бы отвергшее свою реальную поступь и то и дело останавливающееся, чтобы растянуть сюжетную оценку почти до эпических размеров. Именно такой прием мы встречаем в поэмах Гомера, где течение грохочущей под стенами Трои битвы вдруг замирает, как кадр кинопроектора, словно бы пережидая, пока герой во всех мельчайших подробностях рассмотрит и опишет нам пышноблистающие доспехи пораженного им соперника. То же самое происходит и в романах Сибирцева, где, как не без иронии заметила в своей рецензии Ю. Старыгина, “героя вырубают ударом ноги, и минут 25 он лежит в куче мусора, предаваясь размышлениям о социально-политическом строе, русской литературе и о том, что “эх, Григорий, какой же ты нехороший мальчик! Только и научился, без спросу старших, расстреливать незнакомых тебе мальчиков... И придется мне тебя наказать, ...придется тебе, милый мальчик, вслед за старшими товарищами переплыть античную речку в царство теней...”