Бунт, крах и искупление
Завершая тему гордости и предубеждения, с моей стороны будет не совсем честным не сказать, что я сам еще не так давно грешил ниспровергательством. В эссе “Тайна писательской галереи”, напечатанном в свое время в журнале “Новая Россия”, я “погладил против шерсти” Бунина, Куприна и Шмелева за дореволюционные “левые игры” и антигосударственную тональность “Деревни”, “Поединка”, “Гражданина Уклейкина”. Считаю и сегодня, что по существу я был прав — может быть, несколько резковат был тон. Но и классики не стеснялись... По крайней мере, в отличие от автора “Интеллигенции против Христа”, я старался быть доказательным. Но по большому счету, дело не в этом... Слишком много обстоятельств надо учитывать, чтобы произнести литературный и моральный приговор. Да, польстились “великие писатели земли Русской” на деньги еврейских издателей... А русские были где? Одного Суворина на всех не хватало, а гржебины денег не платили, не будучи уверенными в результате. Да и правота сувориных и победоносцевых далеко не для всех была тогда очевидна. Это сейчас мы задним умом сильны... И задним числом пытаемся без особо веских оснований доказать, что в дореволюционном обществе царили социальная гармония и процветание... Чего же народ за кружками и пряниками на Ходынке давился? Вот сегодня я, к примеру, убежден, что писатель с совестью не может не быть государственником... А тогда были другие представления о совести: “От ликующих, праздно болтающих...” Теперь вообразите, что чубайсы, кириенки и грефы, уже объявившие себя государственниками, закричат: “Православие, Самодержавие, Народность!” Ведь чего не закричишь, чтобы “бабки” были целы... Тогда я не исключаю, что некоторые из нас запоют: “Вихри враждебные веют над нами!” Возможно такое? Отчего же нет, коли так уже было?
Посчитайте, сколько дореволюционных писателей-демократов вышло из семей священников... Можно осудить, но нужно и понять... Все, что ли, они продались? Чего же тогда так плохо продались, если мерли от чахотки?
Ни на секунду не сомневаюсь в правильности отлучения Толстого от Церкви, хотя и являюсь поклонником его прозаического таланта. Может быть, это сделать нужно было даже раньше, чтобы у него осталось больше времени для раскаяния... Но, прочитав процитированные выше слова о культуре из церковных “Основ”, я спросил себя: а проза Толстого была для тебя в советское время источником религиозных знаний? — и вынужден был ответить — была. Его тайная и явная полемика с Православием, запрятанная в художественную форму, как-то прошла тогда мимо ума и сердца, а публицистику его я в ту пору не читал. Роман “Воскресение” мне никогда не нравился, и знаменитую кощунственную сцену причащения заключенных Святых Таин я, помнится, пробежал по диагонали.
Правда, чтобы понять позицию Толстого, этого было достаточно, но, вопреки очевидному, я его противником Православия не воспринимал. Сейчас я знаю, отчего так: это то же самое, что и отмеченный феномен силы и слабости толстовства, прямо зависящего от силы и слабости Церкви или государства. Отношение к описываемому и само описываемое у Толстого еще не разорвано, они еще единый организм, пусть и больной, как организм героя “Смерти Ивана Ильича”. Иван Ильич уже мертв для прежней жизни, но и нынешняя, в которой не осталось ничего, кроме боли и страдания, все еще часть ее, хотя и худшая, в виде горького осадка. Проза атеистов “советского замеса”, подражавших Толстому (Фадеева, например), такого ощущения никогда не оставляла, потому что писалась из другой жизни, в которой Вера и Церковь не играли уже такой роли, что при Толстом.
Однако, поместив Толстого в знакомую нам по научному коммунизму схему “единства и борьбы противоположностей”, мы сразу сталкиваемся с проблемой, возникающей, впрочем, по любому вопросу в пределах этой абстрактной схемы. Что бы ни написали те, кто напрочь отвергает Толстого и его творчество, и те, кто, как я, пытаются нащупать какую-то взвешенную позицию, они, находясь в состоянии “единства и борьбы”, скорее запутывают православных людей, чем помогают им найти окончательный и точный ответ на вопрос: как относиться к Толстому? Все аргументы “за” Толстого имеют естественный предел, когда вспоминаешь, что Определения Святейшего Синода, в котором сказано: “Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит общения с нею”, — еще никто не отменял, да, наверное, и не сможет отменить вполне, ибо жизнь Льва Николаевича оборвалась сразу после того, как он приехал в Оптину, постоял у ворот скита и так и не решился войти. Как будто Господь дал ему последнюю возможность раскаяться, а он так и не понял, что она — последняя...