Справедливости ради надо сказать, что Толстой никогда не отказывался печататься бесплатно. В конце марта 1882 года он писал редактору безгонорарного журнала “Устои” С. А. Венгерову: “Денежная сторона вашего дела мне особенно сочувственна. Покупай мудрость, а не продавай ее (Экклезиаст). Что-то есть особенно отвратительное в продаже умственного труда. Если продается мудрость, то она наверно не мудрость”. Другое дело, что обещанную статью “Так что же нам делать?” Венгеров так никогда и не получил, она была опубликована лишь в 1886 году в другом издании. Мудрость, конечно, не мудрость, ежели продается, но и без материального стимула дело плохо продвигается...
В 1891 году Толстой объявил, что предоставляет всем желающим право безвозмездно издавать те из своих сочинений, которые были им написаны с 1881 года (все крупные произведения, кроме “Воскресения”, были им написаны до 1881 года). Однако гонорар за “Воскресение” он от Маркса, как мы знаем, получил (хотя и передал духоборам) и право издания в Германии продал (через Черткова).
Наконец, в 1909—1910 годах Толстой пишет ряд завещаний, смысл коих сводится к тому, что он передает право безвозмездно издавать все свои произведения всем желающим, с тем условием, что фактическим душеприказчиком литературного наследства станет Чертков, который будет “вести дело на тех же основаниях, на каких он издавал писания Льва Николаевича при жизни последнего”. Фраза “на тех же основаниях” настораживает. Почему Толстой не написал “бесплатно”? Ведь мы знаем, что Чертков продавал за границей произведения Толстого, написанные уже после 1881 года... Получается, что “на тех же основаниях” можно распоряжаться и за деньги. Хочешь, например, первым напечатать неизданного или нецензурированного Толстого — плати, а следующий уже можешь бесплатно... Поневоле начнешь понимать обделенную Софью Андреевну.
Тем не менее я считаю, что Толстой был совершенно искренен, когда 22—23 апре-ля 1884 года писал А. А. Толстой: “Всякие утехи жизни — богатства, почестей, славы, всего этого у меня нет”. В “Отце Сергии” им сказано: “Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей: из 1) людей богатых и придворных; из 2) небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; 3) из богатых людей, подделывающихся к придворным, и 4) из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым. Касатский не принадлежал к первым. Касатский был охотно принимаем в последние два круга”. То же самое можно было бы сказать и о Толстом — и это с его-то гордыней и честолюбием? По его запросам Ясная Поляна и дом в Хамовниках были не собственность, а 1457 рублей в месяц — не деньги. Он с чистой совестью мог сказать, что, не желая другой собственности, не имеет никакой. А коли нет всемирных почестей и славы (в 1884 году), то и всероссийская слава — не слава.
Как и несчастный М. М. Клечковский, Толстой бежал не только от Софьи Андреевны, но и от Черткова, и от Сергеенки, и от дочери Александры... Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... Он настолько был уже придавлен собственным учением, что бежал от всего, что противоречило ему. Он так часто посылал в подобный путь своих героев, что, вероятно, ощущал их как молчаливую толпу, стоявшую за его спиной в ожидании, когда же он наконец присоединится к ним. И в один не самый счастливый момент он сказал им: “Пошли!”
Полет в неведомое без оглядки на земное так же опасен, как если бы полководец бросал армию в стремительное наступление, не заботясь о том, что разорваны коммуникации и не подтянуты резервы. Это игра по принципу: пан или пропал. Толстой попробовал — и пропал. Но ничего подобного в русской литературе больше никто не повторил. Глазами Толстого Господь показал нам бездну, которая, как всякая бездна, одновременно и пугает, и манит, но нам не надо ни пугаться, ни тем более прыгать в нее, ибо она есть пропасть между прошлым и будущим. Мост через эту пропасть — жизнь, и наводить его нам помогает и опыт тех, кто безуспешно пытался преодолеть ее в два прыжка.
Отделить зерна от плевел в творчестве Толстого не так уж и трудно. Следует помнить, что он был отлучен от Церкви за роман “Воскресение” и антиправославную публицистику. Что же касается его исповедальной прозы, то она являет собой некую открытую систему. Формула исповедальной прозы традиционно считается состоящей из трех элементов: Бунта, Краха и Искупления (БКИ). К творчеству Толстого она подходит идеально. Поврежден только третий член — Искупление, — точнее, не поврежден, а как бы приведен с обратным знаком. Инерция таланта не позволила Толстому обойтись вовсе без третьего элемента, а гордость и предубеждение обратили его в страдание без искупления. В сущности, это то, что Аристотель называл “катарсисом” — “подражание посредством действия, а не рассказа, совершающее путем сострадания и страха очищение подобных аффектов”, что ярче всего нашло отражение в “Смерти Ивана Ильича”. Но то, что в литературе было естественно до Христа, после Его прихода в мир стало недостатком. Искупления у Толстого нет, но потребность в нем осталась — она кричит со страниц его прозы. Он отверг исповедь у священника и вынужден был исповедоваться перед нами, читателями, но мы-то не можем отпустить ему грехи при всем желании. Это и есть нравственный урок творчества Толстого. Там, где близится в его прозе дело к развязке, нужно сделать вывод, обратный тому, нежели делает Толстой, памятуя его судьбу, несостоявшееся искупление в Оптиной, смерть без покаяния... И тогда потребность развенчивать идеи Толстого, заложенные в том или ином произведении, отпадет сама собой — он сам их, в сущности, развенчал. Он настолько тесно сплел свою жизнь и творчество, что было бы даже странно, если бы мы не пользовались этим и в спорных моментах не проецировали его жизнь на художественное изображение. Что нужды размышлять, правильно ли поступил герой Толстого, если перед глазами — пример самого Толстого? И Толстому, и Позднышеву, и Ивану Ильичу, и отцу Сергию, и Анне Карениной, и Андрею Болконскому не хватало одного — искупления грехов. Читая Толстого, мы находимся в поисках искупления, что неосознанно пытался делать и сам мятежный автор. Он не нашел, а мы это сделать вполне в силах: вот он, перед нами, истекающий кровью кусок его нераскаянной души. Напрасно, что ли, Господь явил его для всеобщего обозрения? Бунт, Крах и Искупление — все вместе — хороши лишь как составляющие исповедальной прозы. Это концентрированное выражение жизни, типичное для искусства и подчас губительное для жизни. Не всем дано пережить крах — не пережил его и Толстой. И если в нашей душе назрел бунт, остановим его, не доводя душу до краха, и выберем, не мудрствуя лукаво, искупление.
Ф.Кузнецов • Шолохов и «Анти-Шолохов» (продолжение) (Наш современник N2 2001)
ФЕЛИКС КУЗНЕЦОВ
ШОЛОХОВ И “АНТИ-ШОЛОХОВ”
Конец литературной мистификации века
Глава четвертая*
Григорий мелехов и харлампий ермаков
Абрам Ермаков
Путь к характеру Григория Мелехова у Шолохова был долгим и трудным. Михаил Обухов в своих воспоминаниях, посвященных работе молодого писателя над повестью “Донщина”, предвосхищавшей “Тихий Дон”, был, конечно же, прав в своем попутном, по поводу этой повести, замечании: “Я думаю, главным героем еще не был Григорий Мелехов”.
Первый шаг к своему герою, главному герою романа “Тихий Дон”, само имя которого стало нарицательным, Шолохов сделал в первоначальном варианте романа, над которым он начал работать в 1925 году. Однако, как показывает отрывок из текста 1925 года, обнаружившийся в рукописи “Тихого Дона”, Григория Мелехова в этом тексте не было, как не было его и в главах, посвященных Корниловскому мятежу и составивших основу 4-й части 2-й книги “Тихого Дона”, поскольку главы эти, в своей основе, были написаны в 1925 году. И тем не менее, судя по отрывку 1925 года, содержащемуся в рукописи, уже в ту пору, осенью 1925 года, Шолохов стремился к созданию характера главного героя романа, только звали его не Григорий Мелехов, а Абрам Ермаков.
Абрам Ермаков в ранней редакции “Тихого Дона” — прямой предтеча Григория Мелехова; об этом говорит его портретная характеристика и особенности поведения, отмеченного внутренней незащищенностью, с одной стороны, и норовистостью, необузданностью, с другой.