Через несколько лет справка секретно-политического отдела ГУГБ НКВД зафиксировала следующее высказывание выброшенного из литературы поэта: “А впрочем, может быть, все может быть. Великий русский народ все-таки насчитывает сто миллионов, и он, конечно, имеет свое право на искусство большее, нежели на коробках для пудры и киосках а-ля-рюсс. Может быть, когда-нибудь и посмеют меня назвать русским писателем. Русское искусство нельзя бросить под хвост вогульскому эпосу”. Вот уж точно: не было бы счастья, да несчастье помогло. Но творческое “попадание” оказалось предельно точным: думается, никто из тогдашних русских поэтов, кроме Сергея Клычкова, не смог бы с таким проникновением в суть материала воссоздать языческий мансийский эпос. Даже близкие автору “Чертухинского балакиря” и еще тогда не расстрелянные поэты крестьянского “есенинского круга” Николай Клюев и Петр Орешин или более молодой Павел Васильев. Ибо недаром “в малиннике родившийся” поэт и прозаик с юных лет был погружен в пантеистическую стихию народной демонологии (лешие, русалки, водяные, домовые и т. д.), как и в божественный мир самой природы. И весь свой поистине народный талант, весь свой запас чувств и дум, связанных с землей, с ее тружениками, с их устным творчеством, он вложил в этот труд... Наконец, многие мотивы “Янгал-маа” были созвучны его тогдашнему состоянию, которое хотя бы вот в этих строчках чувствуется:
Сколько хочешь плачь и сетуй,
Ни звезды нет, ни огня!
Не дождешься до рассвета,
Не увидишь больше дня!
В этом мраке, в этой теми
Страшно выглянуть за дверь:
Там ворочается время,
Как в глухой берлоге зверь!
Подобные же чувства и думы вполне мог бы высказать юный вогул-гусляр Ваза в своих тернистых скитаниях. Но их высказал “последний Лель” русской словесности...
Подумать только: не встреться он с арестом, застенками и чекистской пулей — им мог бы быть переведен и “Манас”, он уже начал работу над киргизским эпосом. И дошедшие до нас фрагменты клычковского переложения свидетельствуют: будь та работа доведена до финала, русским читателям не пришлось бы верить “на слово” до сих пор жителям и литераторам-акынам земли Ала-Тоо, которые с детских лет твердо знают, как волшебно-гениален их главный национальный сказ... Но не дождался “Манас” Клычкова, как не дождались своих истинных перелагателей на русский язык многие другие эпосы и своды фольклорно-сказовых преданий, созданные народами России и мира. Для того чтобы стать таким перелагателем, надо быть сказителем самому. Надо вдохновенно любить Слово...
И вот — “пришел черед желанный”, издан этот, быть может, самый потрясающий по своей художественной силе из всего моря переводов поэзии на русский язык в минувшем веке труд Сергея Антоновича Клычкова. Теперь, верится, ему предстоит новая жизнь в новых поколениях читателей России.
“Мы найдем живую воду...”
Геннадий МИХАЙЛОВ • "Непечатное слово": существует ли оно сегодня в России? (Наш современник N2 2002)
Геннадий МИХАЙЛОВ
“НЕПЕЧАТНОЕ СЛОВО”: СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ОНО СЕГОДНЯ В РОССИИ?
(по материалам публикаций 90-х годов)
На вопрос, поставленный в заглавии этой статьи, можно ответить, не сомневаясь: увы, такого слова нет, сегодня “все дозволено” — можно писать что угодно, бумага все стерпит. Грубо-непристойные слова, нецензурная брань, матерщина получили ученое название “ненормативная лексика”. Растет недоверие к литературной речи, появляется иллюзия, что только матом можно сказать правду. А между тем явление это органически чуждо и губительно для русской литературной традиции. Один из насущных вопросов сегодня: как модернизировать культуру, не разрушив ее традиционных ценностей?
Исторически психотип русского человека сложился так, что печатное слово для него всегда было уважаемо и ценилось выше устного (сложилась и поговорка: “лучше печатного не скажешь”, отсюда и выражение “непечатное слово”, то есть презренное, недостойное быть напечатанным). Сказались здесь, наверно, наряду с извечной тягой русского мужика к грамоте, и влияние православного книгопечатания, и существовавшая, особенно в последние столетия, цензура в печати, моральная и идеологическая, с непомерным гнетом последней в советский период. Впрочем, какие бы ни были на то исторические причины, но уважение русского человека к печатному слову само по себе похвально. (За последнее десятилетие “беспредельной” свободы печати это уважение сильно поубавилось, если не исчезло вовсе.)