Вот они, возле Прорвы: цветные палатки, навесы, машины. Словно ярмарка.
Слава Богу, за Прорвой берег безлюдный. Туда на машине не пробьешься — пески. Сыпучие пески, за желтым барханом — бархан. Чистый песчаный берег. Местами зеленый островок: старые вербы, тополя. От воды подальше — старые корявые сосны. Ветер несет терпкий дух чабора, богородской травы. Там его много, целые поляны: темная зелень, фиолетовый цвет, пьянящий дух. На многие километры мир нетревоженный — Голубинские Пески. Машинам заезжих туристов туда не пробиться: дорога — в колено песок. Кое-кто все же суется сдуру. Сразу вязнут, с трудом выбираются. И слава Богу. Там тихий мир, нерушимый: песчаные бугры, звенящая тишина, ящерки дремлют на сугреве, пьянит голову чабора дух. По ночам — тени тушканчиков да осторожных лис-корсаков. Хорошо там побыть день, другой, третий...
Плывем потихоньку. Тянутся и тянутся желтые пески, берег безлюдный.
А на стороне “горной”, сразу за Голубинской станицей, вздымается самый высокий в округе курган Городище. Говорят, что с этого кургана во времена старинные лихие казаки-разбойники и сам Стенька Разин высматривали купцов, плывущих по Дону. Вполне возможно. С этого кургана далеко видать. На десятки верст вся округа как на ладони: зеленые задонские займища, желтые пески, луга, озера, далекие хутора и синее коромысло Дона. Этот курган еще зовется и Стенькиным. Чужой народ туда, слава Богу, не забирается. Станичные шофера наезжают бутылку-другую выпить, подалее от начальства. Они порядок на кургане блюдут. Ни мусора там, ни битого стекла. Лишь трава, куст шиповника на самой маковке да вечный ветер. Как и положено над вечным покоем.
Мне и отсюда, с воды, видать этот куст шиповника на вершине кургана. Он прячется в укрыве: ложбинка ли, окоп на самом верху. В ней и вырос, а когда окреп, то уж никаким ветром не сдуешь.
За Стенькиным курганом, через глубокую лесистую балку, вздымается курган Лунечкин, тоже высокий, с двойной маковкой. Там ветер всегда сильнее, прямо с ног валит. Наверное, оттого он плешивый: ни травы, ни кустика, одна лишь глина да меловой белый щебень. Туда, бывало, взберешься, но долго не пробудешь — ветер до костей просекает. А вот на кургане Стенькином проводил я долгие часы. Сядешь, глядишь и глядишь, лишь порою вздыхая. Земной простор и небесный, везде — покой. И твоя душа, человеческая, утешается тоже.
Сейчас я на воде, на барже, а словно бы там, на вершине кургана: просторная земля, безлюдье. Большие хутора далеко. Невеликий — Малая Голубая — прячется в нешироком распадке меж двух курганов. К воде выходит “рыбацкий поселок” — пяток домиков, остальное жилье в глуби, с воды его не видать.
Проходим Малую Голубую. Трое ребятишек на берегу. Хоть и ветрено, но лето: удочка, закидушка — рыбацкое счастье.
Через три-четыре холма в просторной долине речки Голубая, в самом устье ее, при впадении в Дон два хутора: Большой и Малый Набатов. Они когда-то были “большим” да “малым”, глядясь друг на друга через речку. Теперь в Малом Набатове — два ли, три человека, пришлых, кавказских, меняют друг друга. Большой Набатов когда-то был в триста дворов, колхоз имени Буденного. Нынче он помирает. Уже ни школы нет, ни магазина, ни почты, ни хорошей дороги. Доживают здесь старики. Правда, в Малом Набатове недавно поселился сорокалетний крепкий мужик, бывший милиционер, с новой молодой женою. Ставит дом. Дай Бог, как говорится. Но трудно ему будет в одиночестве. Только что любовь в подмогу.
Как уже сказал я, хутора Большой и Малый Набатов делит устье речки с милым названием Голубая. На обычных картах ее не сыщешь. Разве что нарисуют синий хвостик. Длина речки чуть более 30 километров. Ширина — где два-три метра, а где и перепрыгнуть можно. И глубина — от трехметровых омутов до мелководья. Голубая в наших краях — единственный приток Дона со стороны левой, горской. Справа впадают реки довольно известные: Хопер, Медведица, Иловля. Слева лишь Голубая. А еще эта речка знаменита, оказывается, чуть ли не на весь мир своей долиной. Для меня эта долина просто земная красота: огромный распах земли, пустынный, диковатый. Бываю здесь всякий год не единожды и всякий раз, когда подойду ли, подъеду, стою и гляжу. С высокого холма, с Маяка, с Белобочки, видно далеко: зелень речной уремы вдоль речки, на склонах пологих редкие хлеба, пашни, бахчи желтыми да темными латками. Но селенья и люди теперь здесь редки, и потому земля первозданна. Дикие травы, меловые обрывы холмов, безлюдье, тишина, просторное небо, ветер.