Вот и жили родники: Белый, он же Серебряный, Мордвинкин, Илюшкин, Калинов, Фомин, или Святой колодец, что возле Кременского монастыря, красивая легенда о котором и теперь жива.
Плывем. Мимо проходят берега. Медленно, но уходят. И так хочется порой остановить! Пожить бы день-другой на этом хуторе. Чернополянский, Кузнечиков...
Тянется длинный песчаный остров. Песок белейший, сахарный. День солнечный... Весь день бродил бы по этому острову, бездумно, эдаким Робинзоном. Грелся бы на песке. Купался. Какие светлые воды... Тянулся бы день сказочный, долгий...
Или вот здесь сойти, где густой займищный лес, а местами цветущие поляны. Побродить бы, послушать шум лесной, пение нетревоженных птиц, на полянах — пчелиный, шмелиный гул.
Вот подошел к Дону коренной берег с высокими холмами. Туда бы взобраться, лечь и лежать весь день. Чабрецовый, полынный ветер пьянит голову. Кружит в поднебесье коршун. А вокруг — простор. Внизу Дон, темная синева его, белые чайки. Над головою — голубой океан. До горизонта — степь. Простор земной и небесный. И ты — лишь живая душа. Пей и пей взахлеб тишину, покой, небесную синь, степной горячий ветер — все твое, чистое, как у нас говорят, “невладанное”, а значит, животворящее: живая вода, живая земля, живой ветер.
А вот здесь, в тихой заводи с белыми кувшинками... или здесь, где под берегом — черные коряги, “карши”, здесь сомовое бучило. Или сазаны стоят в прохладной воде. Настоящие, донские, в темно-медной чешуе, словно в кольчуге. Таких трудно взять. Брунит и режет воду прочная леса-жилка, а потом рвется со звоном.
А вот здесь...
Мимо и мимо плывут, уходят берега тихого Дона. Каждая пядь — словно сказка.
Донские берега пустынны. Селенья редки. Порою и не увидишь их за стеной займищного леса. Донесется лишь дух жилья, скотий мык, собачий лай, петушиное пенье. А еще один знак жилья — рыбаки да детишки. Время теплое. Лето. Вот и плещутся у берега ребятишки, ныряют с высоты склоненного дерева или обрыва, плавают на надутых автомобильных камерах. Что-то кричат и машут приветственно, встречая и провожая нас.
А где-нибудь поодаль, на пустом берегу, стоит загорелый мальчонка у самой воды, простоволосый, в закатанных по колено штанах. Удочка, закидушки. Стоит... Берег зеленый. Узкая полоса белого песка у воды, дальше — высокие вербы, тополя. Что-то там, за их стеною? Какой-нибудь вовсе глухой хуторишко: Скиты ли, Усуры, Осинов Лог. Мальчонка глядит на наш теплоход, провожая его взглядом, и, верно, думает: “Вот вырасту и тоже поплыву, далеко-далеко, до самой Мелоклетской, Серафимовича, до Вешек”.
Мы прошли. Мальчик стоит неподвижно, провожая нас взглядом. А я на него смотрю и смотрю.
То не мальчик, то мое загорелое босоногое детство остается на берегу в душевной смуте, глядит, мне завидует. А я — ему.
Мальчик мой, не печалься, у тебя все впереди. А я уже не буду вот так стоять на берегу, забыв про удочки, и провожать. Стоять, замерев, и глядеть, как сказочной птицей-лебедем уплывает от меня обшарпанный речной буксир с баржонкою впереди, все уходя и уходя.
Слева, все ближе и ближе, подходит коренной высокий берег, прежде далеко отступавший. С выгоревших на солнце холмов, от меловых обрывов веет степным духом: полынью, чабором.
Открывается хутор Мелологовский, место уютное, красивое. Коренной берег подошел распадком, оставляя у воды просторное ровное место, немного угористое. Зелень садов. А жилья нет. И лишь на самом краю, где уже к берегу подступают меловые кручи, стоит полуразрушенная хатка-мазанка возле старой груши. Рядом следы былого подворья. Еще недавно эта хатка была живой. Я здесь плавал и помню, как старая женщина — последняя жительница хутора — шла по тропке вниз за водою, к Дону. Тропка осталась и теперь. Она идет от хаты чуть наискось по холму. Вот же высота. Тропинка осталась. Помню я, как тяжко было глядеть, когда старая женщина медленно шла с ведрами, вверх и вверх, стояла, передыхая, и снова шла. А перед нею над Доном лежал пустой хутор Мелологовский, родной ее хутор.
Нелепая ему выпала судьба. Эта женщина вместе с хутором прожила здесь долгие года. Пережила войну, Великую Отечественную. А вот война понарошку ее обездолила. Дело в том, что здесь снимался фильм “Они сражались за Родину”. Фильм получился хороший, но на беду старой женщины для съемок выбрали именно это место — хутор Мелологовский. Везли сюда водою танки, орудия, иную технику, людей. Хутор должен был сгореть в огне киношной войны. Жителям, владельцам домов, заплатили отступное, и они разъехались кто куда. Долее других, говорят, не сдавался хозяин большого, как у нас называют, “круглого” дома-пятистенка под железной крышей. Он его недавно построил. Уже началась “война”. Стреляли, бомбили. И он сдался. Получил деньги и уехал. А старухин домишко расположен на самом краю, даже на отлете, на горе. Его не тронули.