Однажды и мне повезло: двенадцать тонн взяли за один заброс. Но это было лишь вначале радостью, удивлением и даже каким-то страхом: всплывает набитая рыбой матка невода, стены невода не свести, там — рыба, бьется, кипит, словно в огромном садке.
Потом это была тяжелая работа. Почти целые сутки одно и то же: черпаешь рыбу зюзьгой, большой сетчатой ложкой, и кидаешь в лодку. Полна лодка, плывешь к приемке — рефрижератору, там грузишь в ящики и на весы, с весов — в трюмы, в лед. И опять — тяжелая зюзьга, опять в лодку, в ящики — на весы, в трюм. Погода весенняя: ветер, дождь. По колено, чуть не по пояс в рыбе, в воде. И уже черпанул воды в сапоги. Дождь и пот, рыбья чешуя. Час, другой, третий... десятый... Зюзьга, рыба, тяжкая усталость. Сумерки, ночь, неверный свет прожектора. Поскользнулся в воде, упал — полные сапоги. Кое-как вылил воду, выжал портянки. А можно и так. Все равно мокрый от пота. Хорошо тем, кто водку пьет: опрокинул стакан, крякнул, закурил сразу намокшую сигарету, пыхнул пару раз, и уже легче. Правда потом с ног валятся чаще.
Нет, мне такая удача не подарок. Люблю, когда улов полтонны, тонна. Душу и глаз радует.
— Раз-два, взяли!!
И полилось в просторное чрево лодки живое: серебристые узкие чехони, увесистые рыбцы с красными плавниками, черноспинные, с белым подбрюшьем зубастые судаки, полосатые берши, желтоватые лещи, золотые красноусые сазаны, черные скользкие сомы. И все это бьется, играет, кипит в просторном чреве рыбацкой байды. Радужно сияет, если солнце над головой. Ясно светит в день пасмурный. Радует глаз.
Поглядел, со лба пот вытер. Бригадир кричит:
— Хватит ля-ля! Гони неводник! Быстро перекинем — и заброс! Хватит ля-ля!! Путина короткая! Люди заработают, будут водочку пить, а мы — охнари собирать!
Весенняя работа. На воде, словно в поле, день год кормит.
* * *
Все выше поднимаемся. Дон становится уже, но быстрее, мощнее течение. Близкие берега — мне подарок. Порою кажется, что не водой плыву, а иду по земной тверди: по хрусткому береговому песку, по зеленой траве.
Вот по правому низкому берегу открывается луг. Еще издали, в прогал между тополями да вербами, видится что-то яркое, промельком. Подходим, деревья расступаются, словно расходится занавес, и открывается заливной луг. Берег невысокий, красной глины обрыв. Что ж... Луг так луг. Недаром и берег зовется луговым.
Но зелень прибрежных осокорей, вязов, дубков отступает все далее, и луг словно разворачивается шире и шире. Он просторен, огромен, конца ему нет и края. Травы на лугу высокие, спелые, в самом цвету. Там — аржанец, вейник, фиолетовые гроздья мышиного горошка, розовые — вязиля, там — смолевка, сапиный лук...
Желтое, лиловое, голубое, розовое, малиновое, синее... Не радужное семицветье, а много щедрей, ярче. Под ярким солнцем цветущий луг переливается, горит сполохами. Глаз не отвести.
Рядом — светлая донская вода, поодаль — темная зелень кудрявого леса, а между ними яркое многоцветье.
В береговом обрыве нескончаемые черные соты ласточкиных норок-гнезд. Быстрокрылые береговушки живой мошкариной сетью вьются над берегом, над водой, над родным обрывом, над лугом. Вьются, щебечут.
Плывем и плывем. Километр, другой... Нет конца цветущему лугу, и все краше он, переливаясь под солнцем. Жаркий медовый дух цветущей травы доносит ветер, порой остужая его речной, лесной прохладой. Нет конца лугу, береговому обрыву, нет конца и великому ласточек поселенью. Километр за километром, а в невысоком обрыве все те же ноздреватые черные соты. Сотни, тысячи и тысячи норок. И те же сотни, и тысячи, тысячи, тысячи быстрых птиц нижут и нижут прозрачный воздух, сплетая живую зыбкую сеть. Господи, сколько их... Птичий Вавилон. Со всего света собрались, что ли? И вправду — со всего света. Да и как сюда не слететься...
Глядишь на этот цветущий луг, огромный, немереный, без конца и края, глядишь на светлую воду, на тенистую дубраву, глаза поднимаешь к ясному небу и понимаешь: в какие бы далекие края ни прогнала этих птиц зима, суровая година, будут помнить и ждать той поры, когда можно лететь и мчаться на встречу с этой красивой землей и водой, с этим небом — с милой, дорогой сердцу родиной. Так — у птиц. Так и у людей. У всего живого, и навсегда, пока глаза видят и бьется в груди ласточкино малое или наше, мой брат, тоже невеликое человечье сердце.
* * *
Нынешняя весна выдалась ранней, но неласковой: холод и холод, ветер и ветер. Так и не собрался я к рыбакам на путину. Недавно подъехал на берег, на караванку, где рыбацкие суда стоят, ко мне с упреком: “Чего не приезжал? Ждали, ждали...” — “Старый, — говорю, — стал. Заленился”.