Поход на “Ермаке” за папанинцами оказался последней морской эпопеей в жизни брата. В мире сгущались грозовые тучи, чувствовалось приближение большой войны, и вскоре Костя получил повестку из военкомата. Служить ему выпало в 56-м артиллерийском полку на станции Бологое. Там же застало его известие о начале войны. В жаркий июльский день полк продвигался по белорусской земле в сторону фронта, который, судя по доносящемуся глухому гулу, от чего временами, казалось, испуганно вздрагивала под ногами земля, был уже совсем близко. Неуклюжие тягачи тащили в облаках пыли тяжелые орудия, усталые бойцы шли молча. Впереди показалось селение — обычная белорусская деревня с белыми хатами среди густой зелени садов. Первые ряды бойцов уже вступили на деревенскую улицу, когда внезапно раздалось тревожное: “Воздух! Колонне рассредоточиться!” И тотчас в небе появились вражеские самолеты с черными крестами на фюзеляжах. Из их утроб посыпались вниз короткие, похожие на сигарные обрубки бомбы, с оглушительным грохотом стали рваться вокруг. Отбомбившиеся самолеты, снижаясь, поливали дорогу и близлежащие окрестности пулеметным огнем.
Костя вместе с находившимися с ним рядом несколькими солдатами запрыгнули в какую-то яму, что была на задворках ближней хаты, прикрыв головы скатками шинелей, пережидали налет. И вдруг услышали немыслимо чуждое: “Хенде хох! Верфен гевер вег!” (“Руки вверх! Бросай оружие!”). Вокруг ямы стояли немцы с автоматами наперевес, враждебно-настороженно смотрели на наших бойцов.
Пленных собрали на усеянной трупами дороге (от колонны осталась едва половина), повели вдоль догорающих хат за деревню, где виднелся огороженный жердями сельский погост. Там, среди поросших травой могил, под охраной автоматчиков с овчарками, наши бойцы промаялись без какой-либо еды и питья двое суток. На многих виднелись грязные повязки. Тяжелораненых, тех, кто не мог самостоятельно передвигаться, нацистские изверги сразу приканчивали на месте. На третьи сутки пригнали еще группу советских солдат, выстроив всех на дороге в большую — она растянулась на довольно значительное расстояние — колонну, погнали на запад. Среди царящего вокруг гнетущего молчания изредка раздавались то ближние, то дальние автоматные очереди — это охранники в упор добивали тех, что обессиленно падали на дороге.
Брата судьба пощадила — ни пуля, ни осколок снаряда не задели его. Однако с ним приключилась другая беда — буквально подкосила, валила с ног навалившаяся вдруг болезнь — дизентерия. На кладбище многие пленные, пытаясь унять мучительное чувство голода, выкапывали из земли какие-то корешки, ели траву. Костя тоже съел небольшой стебелек, выпил немного воды, что оставалась на дне найденной им на одной из могил ржавой банки. Теперь болезнь скрутила его намертво, от режущих болевых схваток в животе мутилось сознание, все тело обливалось холодным потом, от слабости подкашивались ноги. Чтобы не упасть, он ухватился рукой за край идущей сбоку конной подводы, на которой были навалены вещи конвоиров, попросил оглянувшегося на него пожилого возницу: “Пожалуйста, не прогоняй меня, отец... Мне совсем плохо. Маюсь животом, исхожу кровью”. Мужик, помолчав немного, спросил негромко: “Откуда ты?” — “Из Ленинграда” — “Из Ленинграда? — что-то теплое засветилось в глазах возницы. — Слыхал я о твоем городе. Бывать там, верно, не довелось, а хорошего много слышал. — Помедлив, он пошарил рукой под сиденьем, украдкой оглядевшись по сторонам, чтобы не заметил кто из охранников, протянул Косте небольшую корку хлеба. — На, пожуй. — И добавил с нотками сожаления в голосе: — Пропадешь ты, однако, парень. Сгубят тебя если не немцы, то твоя болезнь...”