И вот, неверующий, я, студент МГУ, вместе со своим другом Сергеем Морозовым иногда заходил в храм Воскресения около метро в Сокольниках, прежде чем на трамвае добраться до своей Стромынки. Однажды я увидел здесь молящейся знакомую студентку, что удивило меня, и на другой день в перерыве между лекциями я сказал ей, где видел ее. Она перепугалась, просила меня никому не говорить. И я уже не так одинаково стал смотреть на своих однокурсников.
* * *
Я говорю о временном затмении в религиозном сознании своего друга, с детства верующего, а что было со мной — уже после духовного переворота во мне (конец 1962 года), когда благодать коснулась души моей и я должен был бы понимать то, что внятно любому православному? Сергей Морозов рассказал мне однажды, как, приехав в Москву, он от меня отправился в Троице-Сергиеву лавру приложиться к мощам преподобного Сергия и как я скептически говорил ему о мощах. “Сережа, неужели это было?” “Да, было!” — строго сказал он, и я ему поверил.
Сергей Морозов был героическим солдатом Великой Отечественной войны, награжденным еще в начале ее редким тогда орденом Боевого Красного Знамени (за мужество в боях под Москвой осенью 1941 года). Еще будучи студентом МГУ, он уже знал, что будет преподавать русский язык, а не литературу, где не обойтись без идеологии, без того же атеизма. И чудо было в том, что, преподавая русский язык, он не скрывал своих религиозных убеждений ни перед преподавателями, ни перед студентами. Из его скупых признаний я представлял себе, как кто-то из студентов поздравлял его с Пасхой (да еще и неизвестно, что за студент), а он, стоя на кафедре, торжественным, праздничным голосом отвечал: “Поздравляю и вас с величайшим христианским праздником — Воскресением Христовым!” За такое открытое исповедание своей веры он и расплачивался кочевой жизнью своей, отовсюду его в конце концов изгоняли — по наговору коллег-преподавателей. После МГУ он сначала работал на Дальнем Востоке — преподавал в пединституте в Благовещенске (ставшем ему ненавистным оттого, что в этом городе не было ни одного храма). Выгнанный по доносу, он пробыл недолгое время в Горьком, потом преподавал в пединституте в Балашове Саратовской области. После изгнания и оттуда по все той же причине наш университетский товарищ Андрей Сутягин, работавший помощником министра высшего образования Столетова, помог ему в конце 60-х годов устроиться преподавателем в Саранский университет, где он и работал вплоть до 2000 года (когда почти 80-летним ушел на пенсию). И там, в Саранском университете, знали о его религиозности, но уважали как отличного преподавателя и человека, верного своим убеждениям. Были стычки с ректором, который не мог по своему служебному положению поощрять “чуждое влияние” преподавателя на студентов, но и не решался уволить его. Сергей Иванович рассказал мне, какое сражение произошло между ним и ректором и как в конце концов ректор признался, что уважает его. Кстати, сошли Сергею с рук и его выступления в Саранском университете в мою защиту от автора статьи “Против антиисторизма” А. Яковлева в конце 1972 года.
Был я у него в Саранске в декабре 2000 года, вскоре после почти одновременной смерти жены его и сестры. В письме он сообщал, что смерть эта раздавила его, что теперь они одни-одинешеньки с дочкой Аленой. Встретил он меня, мне показалось, уже не тем Сергеем, каким был при последней нашей встрече тринадцать лет назад (тогда мы навестили с ним университет, зашли в Комаудиторию — и странно было увидеть те же амфитеатром шагающие вверх лавки, где мы сидели почти сорок лет тому назад). Вскоре за разговором я убедился, что он все тот же — та же воля, живой ум, интерес к происходящему в стране. На столе у него лежала стопка газет “Завтра”, что несколько удивило меня, но он в ответ заговорил, что хочет написать “открытое письмо” Путину и потребовать ответа на свои обвинения “демократического” режима. Сергей не раз дивил меня своими идеалистическими проектами. В свое время, кажется, в конце шестидесятых годов, приехав в Москву, он показал мне письмо Косыгину с требованием принять срочные меры против сионизма. “Сережа, ведь это же наивно — кто ответит тебе?” — сказал я. “Нет, они должны прислушаться ко мне!” — скрипнув зубами, рубанув кулаком воздух, крикнул он. Такова была его нравственная убежденность в своей правоте, что он и понимать не хотел, как можно не прислушаться к нему, не “принять меры”. Это мне напомнило мою маму, которая, видя, что знакомая женщина не хочет по справедливости решить дело, сказала мне: “уж я ей скажу, она подумает”. Такой верой в моральную силу, действенность своего слова могут обладать только те, для кого это слово имеет религиозное значение. И в эту нашу встречу Сергей Морозов был тем же самым христианином-воителем, как в том недавнем письме ко мне, где он писал: “Я преклоняюсь перед Христом, смиренным, поруганным и распятым на Кресте ради спасения человечества. Но у меня дух захватывает от волнения, от восторга, когда мысленно вижу Христа воинственного, опрокидывающего столы, бичом изгоняющего из храма меновщиков и всякого рода торгашей, превративших Храм Бога Живого в скотный двор. Святая Русь превращена в скотный двор...”