Нередко я встречался с директором Института русского языка Академии наук СССР Виктором Владимировичем Виноградовым на Волхонке, неподалеку от нас. Был он тогда, после прошлых политических и академических гонений на него, в ореоле ученой славы, общественного признания, пришедших к нему в результате поддержки его Сталиным в дискуссии по вопросам языкознания в начале пятидесятых годов. “Разоблачение культа личности” было еще впереди, значит, впереди была и перемена в положении академика Виноградова, но в то время в этом доме на Волхонке все как бы освещалось его именем.
Я приходил сюда, чтобы встретиться с иностранными славистами, приезжавшими на конференции, взять у них интервью, договориться о статье. Довелось мне познакомиться и с известным отрицателем подлинности “Слова о полку Игореве” Андре Мазоном. О Мазоне я узнал чуть ли не со дня поступления в Московский университет, на первой лекции профессора Гудзия, читавшего нам курс древнерусской литературы. Помню, с имени Мазона, “французского ученого” (уроженца Харькова, как я узнал после), и начался разговор о “Слове о полку Игореве”. Так выходило, что главное-то и есть Мазон, а не “Слово о полку Игореве”, лектор не согласен с Мазоном, но это имя звучало так внушительно и грозно, что само “Слово” нам, юнцам, доверчивым к авторитету ученых, да еще с таким именем, — казалось в незавидном положении. И вот я узнаю в институте на Волхонке, что здесь находится и Мазон. “Господин Мазон, позвольте обратиться к вам с вопросом?” Сухонький, чернявенький старичок с глазками-буравчиками, подозрительно вонзившимися в меня. Ну, теперь мне понятно, подумал я, почему он считает “Слово о полку Игореве” подделкой.
Конец 1953 года был связан для меня с литературным событием, ставшим тогда и событием в моей духовной жизни. В журнале “Знамя”, в № 10—12 за 1953 год, печатался роман Леонида Леонова “Русский лес”. Читал я его, наслаждаясь каждой фразой, с сожалением закрывая всякий раз последнюю страницу очередного номера журнала. На фоне тогдашней преимущественно безликой литературы “Русский лес” резко выделялся своей самобытностью, выразительным языком, русскостью главного героя, лесовода Иван Вихрова.
Антагонист Вихрова, Грацианский, был для меня только литературным героем, но, постепенно втягиваясь в литературную жизнь, в литературную борьбу, я на себе испытал, что такое травля со стороны русофобствующих грацианских.
При первом же знакомстве с ним Иван Матвеич Вихров вошел в мой духовный мир как человек органично русский, с самобытным национальным восприятием. “Русский лес” с его главным героем стал в моем сознании предвестником того явления, которое спустя десять лет, в шестидесятые годы, определилось как почвенничество в литературе. К сожалению, эта связь почти не осознавалась тогда, в 60—70-е годы, и прежде всего так называемыми “деревенскими писателями. Ведь народ — это не одни Иваны Африканычи, не вылезающие из “бытовой почвы”, но и Иваны Вихровы, представители “научно-культурного слоя”. Близкий к Леонову известный литературовед Александр Иванович Овчаренко рассказал мне однажды, как он договорился с “деревенскими классиками” (дело было где-то в середине 70-х) об их встрече с Леонидом Максимовичем, но никто из них так и не пришел к нему. Мне даже не верилось, что такое могло быть, и я как-то коснулся этого в разговоре с Леоновым. “Татьяна Михайловна (жена) напекла пирогов, ждали их, а они не пришли”, — с горьковатым недоумением вспомнил ту историю Леонид Максимович. Не буду здесь называть имен, они сами себя прекрасно узнают, прискорбен сам факт пренебрежения писателей другого поколения к тем из своих предшественников, которые торили им путь к народности.
После “Русского леса” Леониду Максимовичу будто даровано еще сорок лет жизни. Все это время, когда мне дано было знать его, сжимается, замыкается для меня в двух видениях: знакомство, первая встреча с ним — летом 1955 года, когда он был в расцвете творческих и жизненных сил, и лето
1994 года, когда он покорно уходил из этой жизни, болея раком горла.