Споры наши с “Литгазетой” были по большей части довольно мелковатыми. Как-то было опубликовано мое интервью со старейшим советским писателем Федором Васильевичем Гладковым, автором знаменитого в двадцатые годы романа “Цемент”. Тотчас же в “Литгазете” в ответ появилась реплика члена редколлегии, очеркиста Евгения Рябчикова, который окрысился на Гладкова за то, что тот принизил жанр очерка, поставил его ниже рассказа. Я пришел к Федору Васильевичу с просьбой ответить на реплику, но такого желания у него не было. Он заметил только, что в интервью не совсем точно передана его мысль, он не думал противопоставлять рассказ очерку, а только хотел сказать, что у каждого из них своя жанровая специфика. И тут же, закончив разговор об очерке, как-то вдруг взъерошился, маленькое старческое лицо его сделалось злым. Раздраженным голосом стал он говорить о Шолохове, ругать его Аксинью, именуя ее “проституткой”. Мне вспомнился проходивший несколько лет тому назад, в 1954 году, второй Всесоюзный съезд советских писателей, на котором выступал Шолохов с критикой К. Симонова за “скоропись”, а еще И. Эренбурга за “дипломатическое маневрирование”, за повесть “Оттепель”. Я видел издалека, с балкона, как выступал с трибуны Шолохов, негромким глухим голосом читал свою речь, перелистывая страницы, и вдруг рядом со мною оказался человек, лицо которого прямо-таки поразило меня: казалось, прямо на моих глазах оно смертельно бледнело от ненависти к далекому отсюда писателю, задевшему двух знаменитых его собратьев. И тут же в этом человеке я узнал учившегося вместе со мною в Московском университете комсомольского активиста Анатолия Бочарова, не сходившего с трибуны на собраниях.
После выступления Шолохова в течение нескольких дней, как по команде (а это и было по команде “сверху”), известные писатели, в том числе Гладков, поднимаясь на трибуну, давали “отповедь Шолохову”. И теперь еще Федор Васильевич, казалось, не отошел от того наступательного порыва, когда в моем присутствии вовсю костерил Шолохова как бы в угоду его невидимым недругам.
Главный редактор “Литературы и жизни” Виктор Васильевич Полторацкий был известным журналистом, очеркистом. Хотя он и сам писал стихи, но своих коллег по этому жанру он не очень жаловал. Помню, как на редколлегии он издевался над мнимо-юродивыми, хитровато-простодушными стишками
Н. Глазкова. (Этот Глазков выделывал некие загадочные трюки; как-то прислал мне в конверте мою журнальную статью, каждая страница которой была обведена цветной каймой, — без всякой записки, понимай, как хочешь).
Приходит как-то ко мне известный тогда во всех редакциях, обивавший их пороги автор виршей на любую тему Павел Кудрявцев, умоляет дать подборку к его 60-летию. Не выдержав напора, иду с ним к Полторацкому, говорю, в чем дело. “Дадим! — не читая стихов, глядя неподвижно грозным взглядом на стоявшего перед ним с заискивающей улыбкой юбиляра, объявил Виктор Васильевич. — Когда умрете — некролог дадим!” И тут же пожалел опешившего несчастного просителя, велел мне отобрать для печати два-три его стихотворения.
Когда вышел альманах “Тарусские страницы” и вокруг него поднялся литературный шум, Виктор Васильевич подготовил редакционное письмо, которое обсуждалось на заседании редколлегии газеты. Письмо было обращено к жившему в Тарусе К. Паустовскому, вокруг которого группировались авторы типа будущих “метропольцев” и “апрелевцев”. Запомнилось мне в том письме слово “ахинея” — об одном высказывании Паустовского, резанувшее тогда мой слух какой-то доморощенностью, “некультурностью”. Но позднее я понял, что только такой язык и уместен был в данном случае.
Вроде бы “тихий гуманист” в своих искусственных, идиллических рассказах, бесконечно далеких от грозных исторических событий времени, Паустовский с наступлением “оттепели” вдруг обрел неожиданную воинственность, ощетинившись против “сталинистов”. На обсуждении газетно-публицистического романа Дудинцева “Не хлебом единым”, в котором герой-изобретатель никак не пробьет глухую стену бюрократизма, Паустовский был главным обличителем злодеев-бюрократов, засевших наверху и не дающих продыха творческой интеллигенции. Он вспомнил, как в недавнем круизе вокруг Европы все лучшие места на пароходе были заняты нашими бюрократами, чьи культура и поведение полностью совпадали с ходячей тогда шуткой — “Дуньки за границей”, а они, известные писатели, были поставлены в положение униженных туристов.