чтобы он поставил вопрос так, как ставит его Толстой-Позднышев: “Зачем ему продолжаться, роду-то человеческому?”
Есть темы, коснувшись которых, человек становится целью для пущенной им самим же стрелы. Толстой всех измучил обвинениями во лжи, но, как только попытался он не то что солгать, а просто не сказать правду (история с завещанием, скрытым от жены), как во мгновение ока очутился он в водовороте той самой гадкой материальной жизни, от которой он, по собственным словам, бегал всю жизнь. Приближение к тайнам мироздания опасно, если человек приблизился только писательского интереса ради. Именно поэтому писатели часто повторяют судьбу своих героев, а не из-за вмешательства высших сил. Толстой руководил поступками своих героев настолько, насколько хватало его собственного понимания ситуации. Когда же подобная ситуация возникла в жизни, он не мог действовать иначе — других “файлов” в “программе” не было. Судьба, фатум, состоит в том, что писатель переживает жизни своих героев, не понимая, что заимствует их из своей жизни. Чем драматичней судьба героя, тем меньше возможность иного выбора в судьбе писателя.
Он мстил самому себе. Противники Толстого, в сущности, оставили его в покое после того, как весь мир отметил его 80-летие. Его мучили теперь вчерашние поклонники и близкие родственники. Слухи о гомосексуализме Толстого (вспомните сплетни о “голубых” в рясах) пошли не от каких-нибудь “черносотенцев” — увы, увы! — впервые его секретарь В. Ф. Булгаков услышал их в своеобразной интерпретации Софьи Андреевны Толстой: “Софья Андреевна перешла все границы в проявлении своего неуважения к Льву Николаевичу и, коснувшись его отношений с Чертковым, к которому она ревнует Льва Николаевича, наговорила ему безумных вещей, ссылаясь на какую-то запись в его молодом дневнике. Я видел, как после разговора с ней в зале Лев Николаевич быстрыми шагами прошел через мою комнату к себе, прямой, засунув руки за пояс и с бледным, точно застывшим от возмущения лицом” (4 августа 1910 года). “Софья Андреевна (совсем безумная) хотела мне показать одно место из прежних дневников Льва Николаевича, на котором она основывает свою болезненную ревность к Черткову. Но я отказался читать это место…” (14 сентября 1910 года). “Приезжал ко Льву Николаевичу, но не застал его близкий ему и Чертковым М. М. Клечковский… Сразу по приезде он попал в Ясной к Софье Андреевне. Она по своему обыкновению решила посвятить гостя во все яснополянские события и начала ему рассказывать такие вещи про Черткова, погрузила его в такую грязь, что бедный Маврикий Мечиславович пришел в ужас. Он тут же, при Софье Андреевне, расплакался и, вскочив с места, выбежал из дома как ошпаренный. Убежал в лес и проплутал там почти весь день, после чего явился наконец к Чертковым в Телятники… Вероятно, он думал отдохнуть душой у Чертковых. Но… здесь А. К. Черткова и сам Владимир Григорьевич, со своей стороны, наговорили ему столько отвратительного про Софью Андреевну, погрузили его
в такие невыносимые перипетии своей борьбы с ней, что Клечковский пришел в еще большее исступление. Мне кажется, он чуть не сошел с ума в этот вечер… Клечковского поразила та атмосфера ненависти и злобы, которой был окружен на старости лет так нуждавшийся в покое великий Толстой” (18 сентября 1910 года).
Да-а-а… Похоже, были в жизни вещи похуже, чем “коварная и вредная ложь” учения Церкви… “Он хотел сказать еще “прости”, но сказал “пропусти”, и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо”… А кому — надо? Богу или дьяволу? Вот вопрос так вопрос, но именно на него-то Толстой не успел за свою долгую жизнь поискать ответа…
В чем неистребимая сила обывательских толков? Они всегда имеют под собой какое-то основание. Это чисто психологический эффект: тот, кто в оправдание своего образа жизни предлагает четкие логические схемы (деньги — зло, собственность — зло, использование чужого труда — зло), не может рассчитывать на отношение к себе вне этих схем. В этом смысле обличительны даже не слухи о Толстом, а его собственные письма, где вдохновенные проклятия миру собственности и денег (когда адресат — единомышленник) соседствуют с весьма практичными сообщениями о хозяйственной деятельности в Ясной Поляне (когда адресат — жена). В письме В. Г. Черткову от 5 — 7 сентября 1884 года Толстой пишет: “На ваши два вопроса о собственности отвечаю: если вопрос о собственности решен во мне, то то, что я возьму или не возьму деньги, не может ничего изменить; чтобы сделать приятное, чтоб не огорчить, я возьму. Но взяв, я сейчас забуду о них”. Воистину, ответ аристократа-бессребреника!
Но уже в следующем по хронологии письме Толстой наставляет сына Сергея, студента: “Нехорошо, что ты оробел насчет яблок. У тебя этот предмет в неясности. Только тот, кто не ест яблок и то, что за них дают, может скучать продажей их”. (Речь идет о продаже привезенных из Ясной Поляны яблок.) В уже упоминавшемся письме Черткову Толстой заявляет ничтоже сумняшеся, что не имеет собственности, а 28 октября того же
года сообщает жене, что уволил управляющего имением Банникова и взял управление в свои руки: “Я нынче обошел все хозяйство, — все узнал и завтра возьму ключи. Дела особенного нет, но нет человека, которому бы поручить, когда уедешь. Особенно дом и все принадлежащее к нашей жизни. Если я теперь уеду, то поручу Филиппу на время. Он все-таки не запьет, не потеряет денег, не даст растащить. Птицу надо уничтожить. Она кормом стоит рублей 80. И, разумеется, предлог досады”.
Ты отдай птицу своим любимым мужичкам, каждому по курице — небось, прокормят! Нет… Ведь битую птицу Филипп может продать, а денежки не пропьет, сохранит.
В примечании к этому письму приводится любопытный факт: накануне Софья Андреевна прислала Толстому “Ежемесячный неизбежный расход”, из которого следовало, что они проживают в месяц 1457 рублей. Несложный подсчет показывает, что в год это составляло 17,5 тыс. рублей. Если же говорить о доходах, то, к примеру, за роман “Воскресение” Толстой получил от А. Ф. Маркса 12 тыс. рублей. Но романы не каждый год выходят и собрания сочинений тоже… Стало быть, без имения никак не обойтись…
В вопросе об авторском вознаграждении Толстой тоже не исходил из продекларированного Черткову принципа: взять, “чтобы сделать приятное, чтоб не огорчить”. Когда, к примеру, его спрашивали, кому он намерен передать право издания своей книги в Германии, он не отвечал: все равно, кому, а — тому, кто больше заплатит. Впрочем, Чертков, по всей видимости, и сам был парень не промах и делил высказывания Толстого о собственности на два. Вскоре началась их плодотворная совместная издательская деятельность. В том же письме, в котором Толстой впервые изрек знаменитое: “Нельзя быть христианином, имея собственность” (6 июня 1884 года), он, отвечая на вопрос Черткова, сколько будет стоить нелегальное издание запрещенной книги “В чем моя вера?”, говорит: “вероятно, рублей 25 или 30”. Напомню, что тогда столько квалифицированный рабочий в месяц не получал!