Искушение истории, или, лучше сказать, искушение историею, особенно сильно, потому что она, история, по замечательным словам моего собеседника кн. Алексея Павловича Щербатова, “всегда без пяти двенадцать”. Представляется, что случившееся — случилось еще не окончательно, его можно если не изменить, то хотя бы пересмотреть, переосмыслить, — и тогда-то обнаружатся допущенные ошибки; стало быть, при “повторе”, некоем историческом deja-vu, просто в сходной ситуации — их возможно будет учесть. Но этого никогда не происходит. Почему так? — Хорошо ведь известно утверждение, будто бы главный урок истории состоит в том, что у нее не берут уроков. Эта максима усвояется без особенных трудностей, хотя бы
только как образчик изящной речи. Зато много сложнее уразуметь, что история и не дает уроков. Иначе говоря, она не предупреждает загодя о начале того, что впоследствии назовется ее уроком. Совокупная человеческая воля более не ищет уразумения воли Божьей — таков характер сегодняшнего жизнеустройства…
Возвратясь к суждениям Керенского и Родзянко, допустимо предположить: лицу, исполненному чувства собственной исторической значимости, каковыми, по всей видимости, были наши герои, неизмеримо легче разыгрывать — для себя и других — образ этакого сознательного и хладнокровного хранителя мирового значения тайны, сколь угодно зловещей, нежели признаться в том, что в некие истинно роковые моменты он повел себя как слабодушный самовлюбленный глупец, безвольный исполнитель — не приказов даже! — но настойчивых просьб, более или менее веских пожеланий каких-то групп или индивидуумов. Возможность отклонить прошенное (да и приказанное) зачастую существовала. Но использована ни разу не была. И не потому, чтобы наш исторический персонаж почувствовал угрозу своей жизни или карьере, а по совершенному непониманию сути происходящего. A posteriori такому человеку почетнее выдавать себя за полноправного участника заговора, чем подтвердить постыдную правду: заговорщики истинные не
низинах. В книге “Крушение Империи” повествуется о завтраке у вел. княгини Марии Павловны, на который М. В. Родзянко прибыл после особенных уговоров хозяйки. “Как-то поздно вечером (в первых числах января 1917 г. — Ю. М.), около часа ночи” великая княгиня вызвала рассказчика по телефону и попросила его срочно приехать. “Такая настойчивость меня озадачила и я просил разрешения ответить через четверть часа. Слишком подозрительной могла показаться поездка председателя Думы к великой княгине в час ночи: это было похоже на заговор”. В конце концов договорились о дневном свидании. “Наконец, когда все перешли в кабинет… Кирилл Владимирович обратился к матери и сказал: “Что же вы не говорите?” В ходе беседы выяснилось, что великая княгиня предлагает Родзянко принять участие в “устранении” императрицы Александры Федоровны.
— То есть как устранить? — осведомился председатель Думы.
— Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Дума должна что-нибудь сделать… Надо ее уничтожить…
— Кого?
— Императрицу.
— Ваше Высочество, — сказал М. В. Родзянко, — позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим, потому что если вы обращаетесь ко мне как к председателю Думы, то я по долгу присяги должен сейчас же явиться к Государю Императору и доложить ему, что великая княгиня Мария Павловна заявила мне, что надо уничтожить Императрицу”.
Сцена эта говорит сама за себя. Я, однако же, поинтересовался: не доводилось ли Олегу Михайловичу слышать от матери какие-либо подробности, связанные с тем неординарным завтраком — да еще с участием великого князя Кирилла Владимировича, будущего Кирилла Первого, родоначальника нынешних, наиболее известных претендентов на российский престол.
— Согласитесь, что предложение принять участие в “устранении” (убийстве?!) государыни, вернее, даже организовать его — это не вполне обычное дело. Неужели председатель Думы, который, по собственным его словам, старался “спасти царя”, ничего не предпринял?
— Я много думал об этом, — отозвался мой собеседник. — И прекрасно понимаю Вашу реакцию. Как Вы видите, он рассказал о произошедшем своей невестке; мама вспоминала, что он еще прежде говорил отцу (своему старшему сыну, Михаилу Михайловичу Родзянко. — Ю. М.): “я им не предам его!”
— И больше никому — только в семье?
— Вероятно, следовало бы доложить, сообщить. Я, пожалуй, так и поступил бы. Но для деда, при том воспитании, что он получил, это было немыслимо трудно. Донести на кого-то! — предать гласности содержание приватного разговора… Это, знаете ли, легко для тех, кто вырастал в подсоветские времена. Их учили, что доносить — очень хорошо, вроде этого знаменитого пионера, не помню, как его?..
Уже в марте 1917-го М. В. Родзянко писал родителям Олега Михайловича: “Сколько проклятий падет на мою несчастную голову”.
— Они до самой смерти не находили себе покоя, так как чувствовали, что их для чего-то применили, для чего-то они были выдвинуты на поверхность, но для чего?! — это было им трудно понять, — так истолковал кн. Щербатов душевные терзания Керенского и де Базили (старшего советника Николая Александровича).
— Им приходилось встречаться в эмиграции? — поинтересовался я.
— Нет. Я как-то сказал Александру Федоровичу, что де Базили здесь. Ответом было: я знаю. И не хочу его видеть. У де Базили был сын, другом которого стал Георгий, сын Брасовой, морганатической жены великого князя Михаила Александровича. В начале тридцатых де Базили подарил сыну автомобиль, кажется, “фиат-кватроченто”. Они с Георгием Брасовым поехали на нем кататься и разбились насмерть. Узнав об этом, де Базили сказал: это мойры меня преследуют!..