мать, лучше тебе затвориться. Не спешить с выводом и поменьше говорить, слишком много наговорил. Некоторые советовали: — Вообще, лучше тебе уехать за границу. — Я там погибну, — упавшим голосом твердил я. — Я без России не могу. Чекисты выжидали, очень внимательно присматривались ко мне. Наконец, вызвали и говорят: — Куда вы поедете на время Олимпиады? А я говорю: — Хотел к брату, но теперь раздумал, поеду к себе в деревню. — Когда? — Как только дочь окончит школу. — Но чтоб сразу, — и немного подумав: — А не поехать ли вам на курорт, это мы можем устроить. — Один не могу. — Сколько вас? — Четыре человека. — На двоих еще можно, на четверых многовато. Договорились, уеду в деревню. И вот пришло это время. Друзья нашли машину, чекисты полдороги сопровождали, потом отстали. Сделали мы привал в лесу. Свежий воздух, птички поют, как-то дышится легко. Приехали, потянулась размеренная жизнь, меня одного не оставляют, устанавливают дежурство, даже до смешного. Выхожу в туалет, идут за мной. По утрам вместе молимся. Прошло несколько дней, поздно вечером со стороны огорода приходят незнакомые, похожие на евреев. Говорят, что меня все помнят, молятся Богу, но что-то надо предпринимать. Узнали русские, что ко мне стали приходить евреи, перестали приходить на молитву, при разговоре говорят: евреи меня доконают. Приходит самый близкий еврей, с черной бородой, улыбается в бороду скромно и хитровато. — Вот нужно подписать заявление в твою защиту. Подписываю. Я покоряюсь всем, не зная, что делать. Ухожу во внутренний мир, одновременно как будто пришел в себя, но внутренне я далеко от себя. Мне невыносимо тяжело, еще не могу представить, что совершилось и как повернется. Из русских все уезжают, остается пока один, который, как потом стало известно, стал ухаживать за моей женой. Вокруг меня остаются только евреи. Самый главный из них приезжает и говорит, что у него был обыск, все забрали, забрали и заявление. Его вызвали, и он сказал, что они все предпримут в мою защиту. — А Дмитрий Сергеевич согласен на это, вы у него спросили? — Согласен. Как-то прибегают ко мне ребятишки, дети моего друга. — К вам приехали. Через некоторое время появляется мой следователь Владимир Сергеевич: — Ну как? — Да все нормально. — Пишете? — Я обещал писать книгу о моем раскаянии. — Ну ладно, пишите. Может, в чем нуждаетесь? — Хорошо бы получить пишущую машинку, у меня их было изъято три, и мои рукописи. — Все будет, только пишите. Дружески расстаемся. Приходит местный чекист, очень робкий и осторожный, тоже спрашивает: — В чем нуждаетесь? — Хорошо было бы досок. У меня в одной комнате не было пола и потолка. — Все будет. — Через некоторое время привозят целую машину, сами разгружают, я предлагал плату, морщатся, машут руками: “Ничего не надо”. Разгрузив, уезжают. Когда мы молились Богу, приходили из сельсовета, что-то хотели сказать или спросить, мы на их голос не поворачивались. — А нельзя ли прекратить это? Мы не реагировали, они ни с чем и ушли. Потом мне сказали, что чекисты стали помогать и другим деревенским. Кто-то сказал: — Ты веришь, что они это делают искренне, а это чтобы усыпить твою совесть. * * * Сегодня мне звонила Светлана, бывший пропагандист, и сказала: — Вы знаете, что у маршала Василевского отец был священником? — Я об этом слышал. — Его как-то вызвал Сталин и спрашивает: “А с отцом вы поддерживаете связь?” — “Нет”, — сказал Василевский. Сталин говорит: “Напрасно, родителей надо помнить”. Когда Василевский приехал, наконец, к своему отцу, тот ему говорит: “Спасибо, сынок, за всю твою помощь”. — “Какую?” — “Да ты же мне посылал деньги и посылки, а мне было трудно, не знаю, как бы без твоей помощи я жил”. Как выяснилось потом, деньги и посылки посылал сам Сталин от имени сына. * * * Я кого бы то ни было после своего дела не пытался осуждать: моя вина, в которой я даже не разберусь и до сих пор, давила мое сердце. Я не раз вспоминаю теперь слова начальника моего следователя: — Вас хотят посадить евреи, только нашими руками. Мы вас сажать не желаем. Наконец, возьмитесь за ум. Очень трудно доходили эти слова до моего сознания, хотя я уже понимал, что это так. Самый лучший друг может быть и первый враг, и враг может быть другом. Увы мне, откуда возьму слезы, чтобы оплакать смерть моего следователя. Вот бы сейчас поговорить с ним…… Или хотя бы с его начальником. Он подошел и не сразу узнал, голос его тоже мне не показался знакомым, как-то даже надтреснуто звучал. Когда я назвал свою фамилию, он сразу узнал меня и сказал, что он мне не раз звонил и не мог дозвониться. — Как бы нам встретиться? — спросил я. Он охотно согласился, встречу назначили через день. Надо бы выяснить все вопросы, надо бы записать для памяти, но я привык делать все по вдохновению, так у меня лучше получается. Как-то полагаюсь на волю Божию. А что забылось — забылось. Спросил я его, от чего умер Владимир Сергеевич. — От сердца. Видимо, повлияла на него смерть жены. Он очень ее любил и страшно переживал смерть. Это был хороший человек, — закончил Т. — Да, я тоже Владимира Сергеевича уважаю, постоянно молюсь о его упокоении. А когда он умер? — Летом. Чекисты — это исчадье ада, — такое было создано мнение. Но вот сейчас мы не знаем, лучше ли стало без них, или хуже. В лагерях советских паек был скудный, но его всегда выдавали, теперь же зарплату-паек месяцами, годами не выплачивают. Но все равно мы как-то к коммунистам доброй стороной повернуться не можем, как-то не верится, что они могут быть другими. Ответ прост: не веровали они, горемычные, в Бога… Но ведь те, кто обвиняет меня сегодня за хорошее отношение к коммунистам, сами бывшие коммунисты, я же коммунистом никогда не был. Они не нюхали страданий, которые мы испытали. * * * — Берегите этого человека…… Часто мы выбираем себе друзей, а они в критический момент отворачиваются от нас. А вот чекисты вели себя по отношению ко мне, как друзья. Могли бы просто использовать и выбросить, а они заботились…… #9;Я предвижу, как возмутятся некоторые, читая эти строки, патетически воскликнут: что сталось со мной? Ведь меня постоянно гнали, преследовали, а я так любовно говорю о них. “Не знаю”, — говорю им я. Мне очень жаль моего следователя. Судить легко, но все вскроется только на Страшном суде. А что если именно такой Владимир Сергеевич предъявит нам наши грехи? Шучу, конечно, но ведь сказано: “Не судите да не судимы будете”. Господи, прости меня, грешного, и не осуди моего следователя. Я все большей и большей жалостью проникаюсь к нему. И тут же сравниваю: кто несчастнее: русский или еврейский народ? Думаю, что еврейский. Мы несчастны, но надеемся на Бога, они несчастны — надеются на своего бога Маммону, на этот прах земной. * * * Потерпел он поражение потому, что правда была без Бога. Сейчас коммунисты задумываются и хотя робко, но начинают приближаться к Богу. Демократия — это антикоммунизм: мол, коммунисты ущемляли права, и поэтому они виновны. Это фарисейство — такая ненависть. Коммунисты приходят к Богу, и дай Бог, чтоб пришли. Демократы уходят от Бога, но спекулируют понятием Бога. Мы, христиане, не примыкаем ни к тем, ни к другим, мы должны на все смотреть по-христиански. В первую очередь обратим внимание на слова Христа: любите врагов ваших, благословляйте, а не проклинайте. Страдали, мучались, были гонимы, убиваемы мы не для того, чтобы кто-то прославлял нас на земле, от этого мы должны убегать, как от главной опасности: горе, когда о вас будут говорить хорошо, смирение — отличительная черта христианина. На это мы должны обратить особое внимание и не увлекаться тем, чтоб упор делать на несправедливость коммунистов (весь мир во грехе лежит), как нас они ни обижали. Нам нужно учиться радоваться, что коммунисты повернулись к Богу, и не мешать этому их повороту.