льку мне предстояло весь день грести, надел фланелевую рубашку и штормовку… Что оставалось? Засунуть ему в рот две последних таблетки, столкнуть лодку в черную воду и — вперед, к северу! Ах, как ладно и размеренно работали мои плечи и руки во время этого броска, как легко и вдохновенно я огибал опасные места, вовремя выходил на струю, придававшую лодке ходу. Медведь, сидевший, как китайский мандарин, под зонтиком, уже не свешивал голову на плечо, а крутил ею по сторонам… Время от времени лебеди звонко переговаривались над нашими головами, видимо, удивленные странным зрелищем, которое мы представляли. Зато разноцветные самцы От этой непрерывной, но сладостной работы я взмок, пар шел от моей штормовки и тут же на глазах исчезал, съедаемый холодом. Дважды я делал короткие привалы, кипятил в кружке чай, засовывал Медведю в пасть последние таблетки и снова хватался за весло. …Однако что это за наваждение? Громадный валун торчит посредине реки, там, где его никогда не было. Откуда бы ему взяться? Я направил байдарку прямо на него. Но когда до камня осталось метров семьдесят, он вдруг шелохнулся. Сохатый! Но почему он стоит в ледяной воде? Я бросил взгляд на левый берег и увидел, что по нему мечутся какие-то тени. Волки! Они загнали сохатого в воду и ждали, когда он перейдет реку, чтобы переплыть ее и броситься следом за добычей. А он, умница, стоял на стремнине, понимая, что в потоке ревущей воды стая бессильна и не сможет справиться с ним. Я схватил ружье и навскидку дуплетом шарахнул гусиной дробью по хищникам. Волки взвизгнули и бросились наутек, а лось раздвинул грудью реку, вышел на берег, повернул ко мне морду, благодарно фыркнул и пропал в еловом наволоке. Через час я увидел на покосе огонек костра и вскоре под восторженные крики Витюши и Колюна причалил к берегу… Слава Богу, вместе с ними у костра сидел Ленька Хордаминов, бригадир из Мегры. Этим же вечером он посадил еще бессильного, кашляющего, но уже ожившего Сергея в просмоленный шитик, рванул стартер, и они помчались в деревню, к теплой избе, к русской печке, к фельдшерице Нине… Через неделю наш сказочник вернулся вместе с Ленькой на той же лодке, розовощекий, с блестящими глазами, с ящиком “Стрелецкой” настойки, которую мы тут же начали выпивать за его чудесное спасение… А холод все еще боролся с теплом. Третьего дня я, уставший от тесноты в палатке, лег спать на воздухе под елкой. Настелил лапника, залез в спальник, сверху целлофаном накрылся. На всякий случай, — если дождь. Утром проснулся от нежного шума — и что-то щеки покалывало. Открыл глаза — свистящие белые нити снега неслись вдоль черной стены леса В декабре прошлого года в моей квартире близко к полуночи раздался телефонный звонок. Звонил молодой священник, с которым несколько дней тому назад мы рассуждали о гимне, слова которого рассматривались какой-то комиссией, после чего должны были быть утверждены указом президента. — Станислав Юрьевич, — с легким вызовом сказал мне по телефону священник, — а почему бы Вам не взяться за это дело? — Ну вот, спохватились! — с веселым недоумением ответил я. — Через две недели гимн уже исполнять будут на всю страну… Вам бы осенью меня озадачить! — Да ведь гимны, бывает, что за одну ночь сочиняются! — возразил мне мой собеседник. — Ну да ладно. Спокойной ночи. С Богом… Утром я проснулся с тревожным ощущением чего-то недоделанного, не- завершенного, легким усилием подхлестнул свою память и вспомнил вечерний разговор. Потом поехал в город по каким-то пустяковым делам и вдруг в середине дня на “Курской” станции метро на ступеньках эскалатора почувствовал, что я уязвлен вчерашним разговором… Ну, конечно, Руже де Лиль действительно сочинил “Марсельезу” за одну ночь. Но в какое время! Под оружейные залпы всей феодальной Европы, окружившей дерзкую Францию, никому неведомый капитан марсельского батальона не сочинил — а выкрикнул во всю глотку на всю страну, на весь мир: “Вперед, Отечества сыны, день славы наступил!..” Но тогда поистине приближался день славы — Франция стояла на пороге победы над всей Европой. А у нас что? Никакой славы, никакой идеи, одна жалкая, мучительная попытка выживания. Написать декоративный гимн, просто и немудрено славящий наши еще необъятные просторы и наше великое хотя бы “вечная”. Из того же Александра Александровича: “И вечный бой, покой нам только снится”. К тому, что он “вечный”, мы привыкли, это нас не пугает. Значит, решено: “Еще не окончена вечная битва”. А чем она должна окончиться, ежели впереди конец света? Только последней всемирной славой России в преддверии Страшного суда, на котором она предстанет, по предсказаниям старцев, в сиянии последней славы. Значит — “последняя слава еще впереди”? Так что же у нас получается? Родная Россия, ты наша молитва, Народные силы свои собери, Еще не окончена вечная битва, Последняя слава еще впереди. — Девушка! — я бесцеремонно обратился к соседке. — Умоляю, дайте на минуту ручку, я гимн России сочиняю, а записать нечем… Несколько ошеломленная моей нелепой просьбой, сидящая рядом со мною, как я понял, студентка вытащила из сумочки шариковую ручку. Я судорожно записал какой-то скорописью первый куплет будущего гимна и, забыв вернуть ручку владелице, выскочил из вагона, вышел в город, огляделся, вошел во двор громадного дома сталинской имперской архитектуры, сел на лавочку, задумался… А на что еще нам опереться, когда мы в разрухе? На Пушкина? А почему бы нет? Двухсотлетие недавно по всей стране, по всему миру прокатилось… Пушкин с нами. А недавний праздник Победы? Жуков тоже с нами… Да мало ли у России небесной великих людей? Вот наша надежда, вот о чем должна быть следующая строфа! И она сложилась легко и свободно, хотя Пушкина зарифмовать было не просто. Великий народ, ты еще не разрушен, Недаром приходят в российские сны Петр Первый и Жуков, Гагарин и Пушкин, Земной и небесной России сыны. гимн будет фальшиво-благостным, мертворожденным. Беда и надежда должны стоять рядом, спорить друг с другом, обниматься, отталкиваться, образовывать некий пульсирующей сгусток жизни. Ведь осталась же у нас материальная мощь, наши домны, наши ракеты… Даже наши братские могилы великие, Пискаревское кладбище, где лежит мой отец, — разве они не свидетельства исторического бессмертия, несмотря ни на какие жертвы? Вернее, благодаря им. Да слово “жертва” — одно из самых главных должно быть. “Пусть жертвы твои тяжелы и огромны”. А теперь я пущу в дело нашу великую географию — “от финских хладных скал до пламенной Колхиды”, а у меня пусть будет “недаром от Бреста до Южных Курил”. “Курилы” — обязательно! Чтобы навсегда внедрить их в подсознание власти и народа, впаять в государственную молитву, дабы никакие нынешние или будущие ренегаты не решились отторгнуть их от России. Как отторгнешь, если они вросли в плоть гимна! Гимн должен утверждать и спасать в грядущей истории территориальную целостность великой страны. Итак: Пусть жертвы твои тяжелы и огромны, Недаром от Бреста до Южных Курил Тебя защищают ракеты, и домны… И церкви, и насыпи братских могил. Именно так. Все жертвы, принесенные родине в прошлой истории, защищают ее, а значит, всякое глумление над пролитой кровью сыновей и дочерей народа, над сакральными, священными именами, над генералами Тучковым и Скобелевым или над Зоей Космодемьянской и Олегом Кошевым оборачиваются для нас проказой, гниением, распадом, зловонным дыханием смерти… И церкви должны быть. Кстати, недавно, когда я ехал по Рязанскому шоссе со священником, который как бы и заказал мне через несколько дней слова гимна, наш разговор в его бесшумном “мерседесе” был и мучительным и плодотворным одновременно. — Вы видите этот соблазн, Станислав Юрьевич! Машина стремительно приближалась к громадному натянутому над трассой плакату-монстру, на котором была изображена девушка с каким-то потусторонним, потухшим взглядом, в чем-то пестром, и вообще вся она обличьем, пятнистой одеждой, мертвыми зрачками, направленными куда-то в сторону, напоминала существо из другого мира… Я и раньше часто видел, да и вижу эту странную рекламу на улицах Москвы… Надпись под изображением гласила: “Ночь твоя — добавь огня!” — Но Вы понимаете, что это реклама не просто сигарет, а сигарет с марихуаной или, скорее всего, наркотика покрепче. Потому что на их сленге “добавь огня” — означает не что иное, как то, что круче и эффективней любых сигарет и любого никотина… У нас на днях будет совещание по борьбе с наркоманией — а ведь их в России уже больше двух миллионов! Что делать? Только от одного этого недуга Россия может погибнуть, развалиться как государство! В чем спасение? Я, наблюдавший вчера и позавчера, как к нему перед выборами за благословением приехали губернатор и главы местных администраций и руководители энергетических систем, сказал: — Вы, люди Церкви, сейчас заняли в жизни место партийного аппарата… На вас смотрят не просто как на священнослужителей — а как на носителей новой идеологии… Вы сейчас и наше новое Политбюро, и ЦК, и наши райкомы. Как говорится, свято место пусто не бывает. Наша история не может быть свободной от идеологии. Помните, “Третий Рим”, потом “Православие, самодержавие, народность”. Ну так действуйте, спасайте Россию. Взвалили на себя шапку Мономаха — несите! Своя ноша не тянет. Отче печально покачал головой. — Нет, Церков