ь на это не способна. Мы можем спасти лишь душу отдельного человека… Спасти державу, народ в целом, на ход истории оказать влияние мы не в силах… Я пощадил его самолюбие и не сказал ему того, что должен был сказать. — Отче! Православная Церковь не стала защищать советскую власть, при которой за последние три десятилетия она уже не испытывала никаких гонений. Времена ленинских репрессий, изъятия церковных ценностей и хрущевского закрытия храмов (кстати, открытых при Сталине) безвозвратно канули к 80-м годам в прошлое. То, что все девяностые годы Патриарх был рядом с Ельциным, слушал его пьяные размышления о том, что “всенародно избранного российского президента может сместить лишь Господь Бог”, то, что пролившие кровь 3 — 4 октября 1993 года не были преданы анафеме, то, что священники российские освятили сотни банков, лопнувших в августе 1998 года и укравших у вашей же паствы все, что они сумели заработать во время “реформ”, — все это известно каждому мыслящему человеку… Но говорить об этом не принято, а я скажу… Вы сетуете, что наркомания, СПИД, заказные убийства отравили нашу жизнь. Но при советской цивилизации эти пороки не смели даже приподнять голову… Церковь не защитила советскую власть и, более того, даже способствовала ее падению. Но пусть тогда несет ответственность за все, что возникло в нашей жизни как прямое следствие рукотворной катастрофы… Что — не можете справиться? Не в силах? Не ваше это дело? Ну тогда молите Бога о спасении “люди твоя”. Глядишь, Господь и услышит, вы ведь ближе к нему, нежели мы… Да, реставрированные древние храмы и нарядные новоделы постоянно мелькают справа и слева от шоссе, в районных городках, поселках и даже деревнях… Но одновременно как ослабела без опоры на великое государство окормляющая и организационная воля православия в Прибалтике, на Западной Украине, в Средней Азии.. Как с разрушением Союза, империи, сверхдержавы отнесло мировым вихрем от церкви “Всея Руси” другие православные братства — болгарское, румынское, сербское. И даже грузинскую церковь с армянской. А уж о внутреннем нестроении, о хищных сектах, которые при советской власти и головы-то не смели приподнять, и говорить нечего. Чего больше в остатке у православной Москвы за последние пятнадцать лет — утрат или обретений? Не знаю… не знаю… Но ведь во время Великой Отечественной Церковь все-таки была и с властью, и с народом. А потому быть ей в гимне. И строфа зазвучит так: Пусть жертвы твои тяжелы и огромны, Но все же от Бреста до Южных Курил Тебя защищают ракеты, и домны, И церкви, и насыпи братских могил. Да, я понимаю, что в ней чуткому уху слышится эхо стихов Ярослава Смелякова: “Я стал не большим, но огромным, попробуй тягаться со мной, как башни терпения, домны стоят за моею спиной”. Ну и что? Имени истового государственника — почему бы не лечь безымянным кирпичиком, одним звуком в текст гимна? Он ведь всегда мечтал о такой судьбе. Тем более что об этой тайне буду догадываться лишь я один, поскольку Смеляков теперь забыт, то мое воспоминание о нем все-таки похоже на крупицы некоего бессмертия. Ну а теперь надо все-таки отдать дань официозу. Его не объедешь. Он требует мысли о преемственности истории, о прямой связи поколений… Нет ее, этой связи, сегодня… Но Бог с вами, будет вам эта мысль. Это легче всего. Мы свято храним наших предков заветы, Нам дорог союз сыновей и отцов. В нем блеск триколора и знамя победы, И царственный клекот двуглавых орлов. Права человека? Никогда им не понять, что Россия, чтобы не погибнуть в борьбе за существование (ведь только в русском языке есть неизвестный другим языкам синоним слову “война” — “нашествие”), могла выжить только как государство долга… Конечно, какие-то зачатки права в спокойные времена в ней прорастали всегда, но много ли было этих спокойных времен? Такова история. А ее, как единственную жизнь, заново не проживешь. Вот это бы отразить! Может быть, так: История наша — страда и отрада, В ней кровно повенчаны право и долг, (чуть-чуть вычурно, но надо же патриотической интеллигенции хоть какие-то крохи с государственного стола пожаловать!) А если Россия и в чем виновата… Стоп-стоп! Уместны ли в гимне слова о покаянии? А почему бы нет? В истории все народы взаимно виноваты друг перед другом! Главный вопрос в этом случае такой: “А судьи кто?” Если жалкие папарацци, высоколобые парламентарии из ОБСЕ и плешивые правозащитники — это один коленкор, а если “Грозный Судия” — то Россия покорно склонит голову перед его волей: А если Россия и в чем виновата, То пусть ее судит один только Бог. Никакой тут гордыни нет! Перед вашими Гаагским трибуналом или парламентской ассамблеей — да. А перед волей Всевышнего — какая гордыня, одно смирение! Ну, вот и готов гимн. Как готов? Время придет, и в грядущей судьбе Все человечество, жизни достойное, (может быть, что какая-то часть человечества и недостойна жизни) Скажет земное спасибо тебе. Родная Россия, ты наша молитва, Народные силы свои собери, Еще не окончена вечная битва, Последняя слава еще впереди. П р и п е в: Здравствуй, Отечество наше раздольное, Время придет, и в грядущей судьбе Все человечество, жизни достойное, Скажет земное спасибо тебе. Пусть жертвы твои тяжелы и огромны, Но все же от Бреста до Южных Курил Тебя защищают ракеты, и домны, И церкви, и насыпи братских могил. История наша — страда и отрада, В ней кровно повенчаны право и долг, Но если Россия и в чем виновата, То пусть ее судит один только Бог. В троллейбусе я блаженно подремывал и рисовал в своем воображении такую благостную картину. Посылаю я слова своего гимна в комиссию, а через несколько дней в моей квартире раздается звонок: “Станислав Юрьевич! Вас просит приехать в Кремль президент Владимир Владимирович Путин”. За мной присылают какую-то роскошную машину с сопровождением, я сажусь в нее, скромно одетый — в свитере, в джинсах, словом, в той самой одежке, в какой гимн писал. Мы въезжаем через Спасские ворота в Кремль, меня вводят в президентские покои, разукрашенные кистью моего друга Ильи Сергеевича Глазунова. Через распахивающиеся двери провожают к кабинету Путина, который своей легкой извилистой походкой идет мне навстречу, улыбается тонкой улыбкой приглашает к столу. Мы садимся, и он спрашивает: “Расскажите, Станислав Юрьевич, как Вам удалось за такое короткое время сочинить такой вдохновенный текст?” Я рассказываю ему, как это вышло, и он в завершении разговора, дружелюбно глядя на меня, говорит слова, которые сказала императрица Екатерина Великая Маше Мироновой из “Капитанской дочки”: “Да, славная история”… И добавляет: “А какое бы Вы вознаграждение хотели, Станислав Юрьевич, за эту работу?..” И тут я, как кузнец Вакула из “Ночи перед Рождеством”, попрошу у него чего-нибудь самое что ни на есть простое. — Дорогой В. В.! — скажу я ему… — Два Ваших мерзких министра — Швыдкой и Лесин — распорядились выдать воспомоществование журналам, с которыми конкурирует “Наш современник”, — “Новому миру”, “Знамени”, “Октябрю” — по два с половиной миллиона рублей на год. Соблаговолите, чтобы и “Нашему современнику” была оказана помощь в тех же размерах. Я тогда хоть Распутину и Белову приличные гонорары смогу заплатить. Владимир Владимирович стеснительно улыбнется и скажет: “Ну какие пустяки, считайте, что дело решенное”. — А деньги откуда? — спрошу я. — Ведь Шойгу, небось, все раздал на борьбу с сибирскими холодами? — Деньги энтевэшные, от Гусинского, — ответит Путин. — Мои ребята все-таки их раскололи! — И увидев, что я несколько обескуражен, тут же утешит меня: — Берите, не стесняйтесь! Деньги — не пахнут! …Вечером по телевизору я услышал, что комиссия приняла текст гимна на слова Михалкова. Я облегченно вздохнул, что никуда не надо ничего посылать, порадовался, что закончились мои переживания, и чувство у меня было такое, что чем-то помог Сергею Владимировичу, хотя он и не подозревает об этом. Заснул я как никогда легко, спал крепким, безмятежным сном и лишь на мгновение, проснувшись после полуночи, подумал про себя: “Ну ты, загородносадский Руже де Лиль, не пора ли тебе теперь отправляться в твою родную Калугу?”