И ядом…
Так вот кто первым сочинил версию о “врачах-отравителях” — Пушкин! Но как зловеще шутит история: оказывается, в ведомстве Генриха Ягоды была секретная лаборатория, которой руководил потомок и ученик средневекового аптекаря Товия — медик Григорий Майрановский*.
Возможно, что любимый писатель Чудаковой — Булгаков догадывался об этом, когда писал сцену, где Азазелло с Коровьевым подносят Мастеру и Маргарите чашу с ядом…
* * *
16 марта 1830 года Пушкин написал в письме к П. А. Вяземскому: “Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра. Вот тебе случай написать политический памфлет, и даже его напечатать ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу”.
Он и стал основоположником этого жанра, написав “Путешествие в Арзрум”, статью “О народном воспитании”, “Воспоминания”, “Путешествие из Москвы в Петербург”, размышления о “Собрании сочинений Георгия Конисского, архиепископа Белорусского”, опубликованные, кстати, в первом номере “Современника”.
Проницательная Ирина Ивановна Стрелкова (вечная ей память!) в своей последней статье, написанной для журнала, не зря придала пушкинской мысли о политической прозе особое значение. Она причислила к этому жанру “Мой манифест” Валентина Распутина, книгу воспоминаний Станислава Куняева “Поэзия. Судьба. Россия”, почти все работы последнего десятилетия Вадима Кожинова, “Менеджер Дикого поля” Александра Казинцева. Я бы прибавил к этому списку замечательные политические мемуары Николая Ивановича Рыжкова, “Великую криминальную революцию” Станислава Говорухина, ну и, конечно же, трилогию Юлия Квицинского о трёх крупнейших предателях в мировой истории — Иуде Искариоте, Андрее Власове и Александре Тыковлеве (он же — Александр Яковлев, ныне покойный). И все труды владыки Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна, публиковавшиеся у нас в 90-е годы прошлого века. Можно ещё вспомнить и “Россию распятую” Ильи Глазунова, и “Историю русского масонства” Бориса Башилова, изданную как приложение к “Нашему современнику”. В обеих последних работах Пушкин является любимым персонажем. Словом, куда ни оглянись — в нашем литературном поле везде прорастают всходы, посеянные Пушкиным. Когда мы пишем о наших геополитических интересах, о месте под солнцем и русского народа, и всех коренных народов России, — мы неизбежно следуем Пушкину, когда из-под пера авторов “Нашего современника” выходят убедительные размышления об “извечном споре славян между собою” (“Шляхта и мы”), крымские, украинские, приднестровские страницы Ксении Мяло, мудрые изыскания Андрея Убогого об истории, прошумевшей на башкирских просторах Южного Урала. Они и называются по-пушкински — “Путешествие к Пугачёву”.
А все наши пятнадцать номеров (за 15 лет), которые были предоставлены творчеству прозаиков, поэтов, историков, краеведов из Татарстана и Башкирии, из Республики Коми и далёкой Якутии, из ханты-мансийской земли, из дружественной Белоруссии, разве не есть умножение пушкинского завещания о единстве многонациональной России?
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Не гражданское общество — искусственное, выхолощенное, лишённое исторической глубины и национального лика, а живой, природный союз русского народа со всеми коренными народами России — вот идеал общественного и государственного устройства, за который ратовал пушкинский журнал и ратует “Наш современник”.
* * *
И снова о памятнике. “Александрийский столп” — символ государства. Недавно в одном из номеров журнала “Знамя” Наталья Иванова в статье “Лютые патриоты” в охотку поиздевалась над писателями-государственниками. А ведь модная в ельцинскую эпоху практика “разгосударствления”, которую исповедовали Сахаров, Собчак, Старовойтова и т. д., — одно из тягчайших преступлений нашей криминальной демократии. Разгосударствление обескровило экономику, породило нищету и вымирание народа, сократило сроки жизней человеческих, открыло “зелёную улицу” “бешеным” деньгам, а вместе с ними наркомании, заказным убийствам, беспризорщине, тотальному мошенничеству и уйме пороков, которые человечество накопило за свою историю…
Но “нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся”, — говорил любимец Пушкина Тютчев. Разгосударствленные “бешеные” деньги везла в чемоданчике в родной Санкт-Петербург Галина Старовойтова. Разгосударствленными “бешеными” деньгами было заплачено киллерам, ждавшим демократическую комиссаршу на лестнице её родного дома. “Разгосударствленное” оружие хлынуло в криминальный мир, и один из этих начинённых смертью стволов лёг в руку убийцы. Пуля — тоже “разгосударствленная” — вошла в висок Старовойтовой. Криминальная революция сожрала свою дочурку. Пушкин так сформулировал в черновой главе “Капитанской дочки” закон исторического возмездия, настигающий идеологов бунтов и революций: “Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка да и своя шейка копейка”.
О законе этого исторического возмездия, может быть, глубже всех написал Вадим Кожинов в блистательном исследовании “Загадка 1937 года”.
* * *
Но как бы ни восхищался поэт Александрийским столпом и Медным Всадником, “нерукотворный” памятник был роднее и ближе его душе.
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой.
Пушкинская свобода имеет совсем другое происхождение, нежели нынешняя покупная “свобода слова” и фарисейские “права человека”, сущность которых русский гений разглядел почти два века тому назад.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова…
………………………………………………………………………….
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! Вот права…
Этой пушкинской свободой дышали дневники Георгия Свиридова и его вечно печальная мелодия к пушкинской “Метели”, стихи Николая Рубцова, “Записи перед сном” Виктора Лихоносова, мифотворческий полёт Юрия Кузнецова. Недаром начало своей поэтической судьбы он отсчитал от мгновения, когда: “ночью вытащил я изо лба золотую стрелу Аполлона”. А завершением была поэма о жизни Христа. Впрочем, и Пушкин тоже начинал с культа Аполлона, но самые проникновенные христианские стихи свои написал в конце жизни.
Свободой мысли и поисками полной Истины дышат исторические работы Кожинова, публиковавшиеся в нашем журнале: “И назовёт меня всяк сущий в ней язык”, “История Руси и русского слова”, а также книга о Фёдоре Тютчеве. Вадим Валерьянович вырабатывал свой взгляд на историю с помощью Пушкина и Тютчева. Его настольным чтением были пушкинские жизнеописания — Петра Первого и Пугачёва, и тютчевские статьи “Россия и революция”, “Россия и Германия”. Но пределы тайной свободы Пушкин знал: “Выше Александрийского столпа” — да. Но ниже — высших законов Бытия. “Веленью Божию, о муза, будь послушна”. Да и Георгий Свиридов чувствовал эти пределы, когда писал в дневниках: “Для меня Россия — страна простора, страна песни, страна печали, страна минора, страна Христа”.
Отговорила моя золотая поэма,
Всё остальное и слепо, и глухо, и немо.
Боже, я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне смиренную старость и вечный покой.
(Юрий Кузнецов)
Смирение музы перед Высшей Волей — наитруднейшая заповедь творчества… В пушкинском “памятнике” есть ещё одно молитвенное обращение к музе:
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца…
Опять же — это идеал, которому не всегда следовал сам Пушкин. Озорничал, развлекался эпиграммами, язвил литературных противников из стана “рыночной литературы”, угрюмых цензоров и тупых чиновников, расточал время, жизнь, дарование. Вёл себя как Моцарт в трактире при встрече со слепым скрипачом.