П р о б л е м а о д и н о к и х л ю д е й
Другим фактором демографического развития СССР являлась непомерно значительная доля в общей структуре населения одиноких людей. В дореволюционной России общинный мир принципиально исключал социальное одиночество. Даже тривиальные семейные ссоры в целях пресечения их конфликтогенности разрешались, на сходе. В контрасте с такого рода практикой доля одиноких людей в структуре позднего советского общества составляла 11,3%. И это несмотря на сравнительно высокий, по западным меркам, уровень брачности. Тезис о семье как основной первичной ячейке социалистического общества являлся чисто декларативным. СССР по показателю численности одиноких людей занимал третье место в мире, уступая только Швейцарии и ФРГ.
Популярные суждения об особой семейственности русского народа материалами демографической статистики не подтверждаются. К концу советской эпохи о ней можно было говорить лишь в прошедшем времени. Средний размер семьи в РСФСР составлял 3,24 чел. Худшие показатели имели только Эстонская и Латвийская ССР. Для сравнения: среднестатистическая семья в Таджикистане включала в свой состав 5,95 чел. Все среднеазиатские республики имели в советское время общий тренд увеличения размеров семей1.
Г е н д е р н ы й р а з р ы в п р о д о л ж и т е л ь н о с т и ж и з н и и с п е ц и ф и к а с е м е й н ы х о т н о ш е н и й в Р о с с и и
Современная Российская Федерация унаследовала от Советского Союза первенство по показателю наибольшего разрыва в продолжительности жизни мужского и женского населения. По данным на 2004 г., он составляет 13,41 года. Причины такой разницы не сводятся исключительно к пресловутому спиванию российских мужиков. Применительно к другим странам с традиционно высоким уровнем употребления алкоголя такого разрыва не наблюдается. Характерно, что в императорский период истории России несовпадение в продолжительности жизни мужчин и женщин, по статистике на 1897 г., составляло всего 2,9 года, что соотносилось с общемировыми показателями. Между тем алкоголизация русского мужского населения имела до революции не менее широкое распространение. Следовательно, дело заключалось не только и не столько в пьянстве. Резкий гендерный разрыв в продолжительности жизни возник в советское время и, следовательно, отражал его социально-психологическую специфику2.
Социокультурные ролевые функции взаимоотношения полов в секуляризованной России имеют принципиальные отличия от соответствующих нормативов как в странах Запада, так и Востока. Эмансипированный статус женщины в западных сообществах подразумевает отсутствие у неё каких-либо не закрепленных законом преференций в семейной сфере. Эмансипация нивелирует принципиальные различия гендерных ролей. Если уж равенство — то равенство во всем, в том числе и в составлении семейного бюджета. Процесс эмансипации женщин на Западе снизил одновременно и социальную ролевую нагрузку на мужчин. На Востоке социокультурные тендерные роли закрепляются не столько правом, сколько силой традиции. Оборотной стороной восточной патриархальности является актуализация в применении к мужчинам архетипа “добытчика”. Подчиненное положение женщин одновременно освобождает их от ряда социально-экономических функций. Повышенная ответственность, возлагаемая на мужчин, компенсируется реальным положением его в качестве главы семьи.
Российская модель семейных отношений конструируется на основе эклектического совмещения компонентов обеих гендерных систем. Такое сочетание поставило женское население России в преференционное в социокультурном ролевом распределении положение. В соответствии с западной моделью, женщина наделяется всеми правами, предусмотренными идеологией эмансипации. Вместе с тем был сохранен весь комплекс возлагаемых на мужчин социальных обязанностей, не подкрепленных какими-либо компенсаторскими преференциями. Связанный со спецификой семейных отношений в России социально-психологический прессинг, постоянно довлеющий над значительной частью мужского населения, может быть, вероятно, расценен в качестве одного из основных факторов непропорционально высокой смертности мужчин в России.
А б о р т ы
Следует ли говорить, что в православной религиозной традиции практика абортов резко осуждается. Столь же категорический запрет в отношении искусственного прерывании беременности выдвигается и в католицизме. Оно приравнивается к умышленному убийству. Распространение абортов в предреволюционной России, ограниченное пределами субкультуры крупного города, явилось одним из знаковых проявлений ослабления религиозных скреп в обществе. В Петербурге соотношение абортов к числу рождений составляло 20%. В Харькове данный показатель был даже выше — 22,1%. Но только при советской власти практика искусственного прерывания беременности приобрела общероссийские масштабы. Снятие постановлением Наркомздрава и Наркомюста от 18 ноября 1920 г. запрета на аборты явилось катализатором их активного применения. К 1926 г. доля абортов в отношении к общему числу живорожденных составляла уже 46,3% , в Ленинграде — 42,4% (более чем в два раза выше в сравнении с дореволюционным петербургским уровнем), в губернских городах РСФСР (судя по имеющимся материалам восьми городов) — 32%. При этом на селе, остававшемся еще под властью христианской семейной традиции, аборты по-прежнему расценивались как аномальное явление, соответствуя показателю в 2,1%.
В 1920-е годы в СССР формировался новый тип семейных отношений, для которых деторождение не носило приоритетного и обязательного характера. Ситуация стала настолько угрожающей, что правительство СССР вынуждено было в 1936 г. запретить аборты. Именно с этим некоторые исследователи связывают феномен “сталинского демографического ренессанса”1.
Новая легализация абортов соотносилась не только с контекстом десталинизации общественной жизни, но и очередного антирелигиозного наступления. В результате Советский Союз прочно закрепился на неблаговидных позициях мирового лидера по количеству абортов. По данным за 1990 г. было зафиксировано 4103,4 тыс. абортов, тогда как родилось всего 1988,9 тыс. детей. Отношение абортов к родам составило, таким образом, 205,9%. Правда, в постсоветское время статистика искусственного прерывания беременности имела тенденцию заметного снижения. Данное обстоятельство вполне объяснимо, имея в виду распространение использования в половых отношениях обычных средств контрацепции. Но даже в весьма благополучном в рассматриваемом отношении, при сравнении с соответствующими советскими показателями, 2004 году абортов совершалось больше, нежели рождалось детей. Проблема преодоления демографического кризиса русского народа могла быть во многом решена, если бы государство законодательно ограничило практику искусственного прерывания беременности2.
С р е д с т в а к о н т р а ц е п ц и и
Традиционной репродуктивной ориентированности брачных отношений противоречит массовое использование средств контрацепции. Из находящихся в репродуктивном возрасте российских женщин, по данным на 2004 г., 14,1% применяют внутриматочные спирали, 8,9% — гормональную контрацепцию. 18 тысяч проходят ежегодно операцию по стерилизации. Всего 73% россиянок (включая использующих обычные средства контрацепции) оказываются заведомо исключенными из процесса воспроизводства. При этом 53% потенциальных матерей применяют современные методы контрацепции. Принципиальный отказ значительной части российских женщин от потенциального дара материнства — яркая иллюстрация нравственного состояния нашего общества3.
Приведенная аргументация вовсе не направлена на опровержение теории демографического перехода. Было бы наивно отвергать влияние на репродуктивность материальных факторов. Задача заключалась не в отрицании их, а в доказательстве одновременного воздействия на репродуктивное поведение населения духовных потенциалов и, соответственно, недетерминированности процесса снижения рождаемости в современном мире, принципиальной возможности изменения сложившейся демографической ситуации. Лидерами в динамике воспроизводства населения в настоящее время являются Афганистан и Саудовская Аравия, хотя первое из государств характеризуется крайне низким уровнем жизни, а второе — столь же высоким. Очевидно, что в обоих случаях исламская традиция сакрализации деторождения оказалась более значимым условием, нежели материальные параметры развития стран.