Повторяю: в мосфильмовские дела старался не лезть, и все-таки меня втягивали в них. Однажды позвонил Николай Сизов:
— Борис, я посылаю тебе сценарий Бондарчука на тему Октябрьской революции, на днях будем обсуждать у Филиппа Тимофеевича, хотелось бы знать твое мнение.
— Две такие головы и не разберетесь?
— Ты же сам понимаешь, Бондарчук…
— Присылай, все равно читать, рано или поздно.
И почти сразу же звонок от Филиппа Ермаша:
— Слушай, забери-ка у меня сценарий Бондарчука, хочу знать твое мнение.
Ермаш сменил на посту председателя Госкино Романова, ушедшего на пенсию. До этого он работал в ЦК партии заместителем заведующего отделом культуры, и мы были хорошо и давно знакомы. Как выяснилось позднее, даже учились вместе в пятом классе в Барабинске, и он и я служили в десанте, прошли комсомольскую закалку, оба работали под началом Шауро. Думаю, что не без подсказки шефа Отдела меня утвердили заместителем к Ермашу. Естественно, что я полностью доверял новому министру, хотя меня неприятно поразило, когда, сообщив между делом, что я назначен заместителем, в дальнейшем разговоре сказал:
— Ты бы хоть спасибо сказал, что ли…
Я считал лишними излияния благодарности и хотел отделаться шуткой: может, ручку поцеловать? Но поймет ли? А вдруг подхалимов любит? Ладно, поживем — увидим. На всякий случай буркнул:
— Спасибо, — и продолжил беседу.
Я полагал, что, вызывая меня, Филипп хочет предварительно обменяться мнениями, но, едва перешагнув порог кабинета, увидел, что в нем кроме хозяина сидели Бондарчук и Сизов. Я не успел перевести дыхание, как Ермаш спросил:
— Что ты думаешь по поводу сценария?
Мне бы, дураку, отделаться комплиментом, сколько раз я видел, как после премьеры друзья кидались на шею режиссеру: ну, старик, гениально! И тут же, отойдя два шага в сторону, кривили морды: говно… Я врать не мог и сказал, что думаю:
— Сергей Федорович провел гигантскую работу, чуть ли не по минутам восстановил хронику Октябрьской революции. Однако сценарий еще требует шлифовки, его следует выстроить поэпизодно, четче прописать образы. Человек, не знающий подробностей октябрьского переворота, вряд ли сможет понять, кто есть кто. И далее…
Бондарчука буквально подбросило над стулом. Он заорал — именно заорал:
— Я Бондарчук! А вы кто?
— А я Павлёнок. Спросили мое, лично мое мнение о сценарии, и я его высказал. Хотите, считайтесь с ним, хотите — нет. Но сейчас сценарий к постановке не годен. Однако я считаю вас гениальным режиссером и готов хоть сегодня подписать приказ о запуске в производство, но пусть директор картины даст мне лимит затрат на постановку. Если сможет сделать это по вашему сценарию.
Бондарчук молча бегал по кабинету. Он прекрасно понимал, что я поставил неразрешимую задачу, но принять критику не мог — не привык. Я перекинул мяч Сизову:
— Николай Трофимович, давайте ваш приказ о запуске в подготовительный период и расчет по лимиту затрат. Я могу идти?
Сизов, как всегда неторопливо, по-волжски окая, ответил:
— Мы на студии помозгуем, немного поработаем над сценарием, и как будет готово, направим бумаги к тебе… Так, Сергей?
Бондарчук продолжал вышагивать по кабинету. Ермаш, откинувшись на спинку кресла, щурил близоруко глаза, толстые стекла очков высвечивали лукавую усмешку.
— Я могу идти?
Он молча кивнул головой.
Я считал и считаю Бондарчука великим художником, режиссером номер один в советском кино и не имеющим равных в мире постановщиком батальных сцен, непревзойденным мастером лепки образов. Каждый кадр в его фильмах был продуман, нес заданную режиссером смысловую и эмоциональную нагрузку. Был он гениальным и обаятельным актером, стоит вспомнить хотя бы солдата Соколова в его же лучшем фильме о войне “Судьба человека” или отца Сергия из одноименного фильма. Я, признаюсь, любил его, как близкого человека. И хамский наскок на меня при обсуждении сценария “Красные колокола” не изменил моего отношения к нему. Картина эта, кстати, стала творческой неудачей большого мастера. Размышляя об упомянутом эпизоде, я думаю: а не подставили ли меня господа хорошие под удар, зная, что я выдержу? Вероятно, этой схватке предшествовали джентльменские заигрывания с мэтром, которые не дали результата.
Через несколько лет, после исторического (или истерического) V съезда Союза кинематографистов, встретившись случайно, он пожал мне руку:
— Мало вы их давили. С врагами надо было, как с врагами.
А я никого не давил. Я пытался добиться правды в насквозь лживой среде. Заряд идеализма, полученный мной в юности, еще не иссяк. Мне все еще светило солнце свободы. Я не понимал, что служба свела меня напрямую с враждебными силами, и борьба идет не на жизнь, а на смерть, хотя прямые попытки ревизии истории и наскоки на коммунистическую партию были немногочисленными, а критика современной жизни с ее бюрократическими захлестами — справедливой.
Кстати, адресуясь ко мне, как к символу власти, Сергей Федорович был не прав. Ни у кого из руководителей Госкино не было монополии на власть, никто, в том числе и я, не мог сказать: “разрешаю” или “запрещаю”. Все решалось коллективно. Наиболее сложные вопросы вносились на совместное обсуждение коллегии Госкино и секретариата Союза кинематографистов.
Испытание огнем пришлось выдержать мне в связи с приемкой картины Алексея Германа “Операция “С Новым годом”. Еще задолго до того, как привезли ее в Москву, в Отдел ЦК пришла информация из Ленинградского обкома, что на “Ленфильме” создана картина, возводящая клевету на партизанское движение. Восстали и бывшие партизаны-ленинградцы, кто-то поспешил предъявить непринятую работу общественности. Общественность ожидала увидеть на экране героическую эпопею, а получили забытовленный рассказ о буднях одного отряда. Их протест также незамедлительно ушел в Москву. Ни одну из этих бумаг я не видел, но получил указание — вернуть картину на переделку: “Пусть ленинградцы сначала сами во всем разберутся”.
Режиссер Герман проявил себя талантливым и взыскательным художником, партизанская жизнь была воспроизведена с предельной достоверностью, выразительно и эмоционально. Но главный акцент ленты сместился на конфликт между партизаном-офицером, вышедшим из немецкого окружения, и представителем НКВД в отряде, не доверявшим “окруженцу”. При всей талантливо разыгранной драме конфликт был фальшивым. Автор не знал реалий партизанской жизни. Отряды комплектовались не только из патриотов-добровольцев. В них было немало “зятьков” — так называли пристроившихся к деревенским бабам “окруженцев”, солдат и офицеров, ушедших из плена, перебежчиков — “полицаев”, попавших на службу к немцам под давлением обстоятельств или по недомыслию. Мобилизовывали всех, способных носить оружие. И людей проверяли не засланные из Москвы чекисты-изуверы, как это изобразили авторы фильма, — проверял бой. Чекист, если таковой попадался в отряде, выполнял свою задачу по контрразведке или сообщению разведданных на Большую землю. И, конечно, никогда не лез в дела командования. Командир отряда был, как говорилось встарь, “и царь, и бог, и воинский начальник”. А если кто-то лез в его дела, то или уходил, откуда пришел, или жил до первого боя. Мне думается, что Германа увела в сторону от реалий партизанской жизни ненависть к чекистам, которые якобы творили суд и расправы не только на советской территории, но даже в партизанских отрядах.
Я выполнил данную мне команду и нажил в лице Германа врага на всю жизнь. Следующая работа режиссёра “Двадцать дней без войны” — и большая творческая удача, и снова донос, на сей раз оставленный без внимания. Новая картина “Мой друг Иван Лапшин” — еще одна атака “доброхотов”, и снова звонок из Отдела. Посмотрев картину, я увидел, как отбить наветы, не уродуя ткань произведения. Одним коротким предисловием все происходящее на экране надо отослать в прошлое, мол, так запомнилось герою — и все претензии к режиссеру будут беспочвенны. Герман вроде бы согласился, но представил вторично прежний вариант. Я заявил:
— Поступай, как знаешь. Акт хоть сейчас подпишу, но, даю голову на отсечение, картина ляжет на полку. Поверь, я знаю, как ее примут наверху, — и отказался вести бесплодное обсуждение.