Навстречу шли эшелоны с оборудованием: из европейской части Союза эвакуировались заводы на Урал и в Сибирь.
20 ноября уральцы выгрузились в Ярославле. Штаб полка, в котором служил Ваганов, расположился в имении Некрасова в Карабихе, батальоны — в Красных Ткачах, в Черелисине… Молодому солдатику — запомнится на всю жизнь! — в Карабихе доведётся стоять на посту у дома, в котором когда-то жил Некрасов…
Разговоры: предстоит строить оборонительные сооружения под Ярославлем. Но 1 декабря — погрузка на станции Козьмодемьянск, короткий подскок — и эшелоны тормозят в Кимрах, Савелове, Сухом…
Артиллеристы прибыли к месту назначения ночью. Замаскированные тьмой, при строжайшей светомаскировке; на станции всё-таки виднелись следы бомбёжки — и несведущие легко могли догадаться: бомбили здесь недавно.
Их выгрузили без промедления, без заминки, и они пошли пешком к фронту.
Тёплая, или по крайней мере умеренная, как им могло казаться на суровом Урале, зима Подмосковья встретила солдат лютым морозом и метелью. Казалось, от стужи замерзает дыхание…
В снежной пыли днём и ночью лесными дорогами движутся войска. Скрипят колеса повозок. Всхрапывают лошади. Лошадиные гривы, воротники и шапки бойцов выбелены инеем. Шуршат закуржавевшие полы шинелей, стучат по оледеневшей дороге солдатские ботинки и конские копыта. Промёрзший воздух обжигает лёгкие, горячие, учащённые выдохи тысяч людей и животных, быстро, как только они могут, шагающих сквозь пургу и ветер, сливаются, смешиваются, курятся над колоннами синеватым, как бы стекленеющим от холода паром.
Марш вершится почти без остановок. Краткие привалы — только чтобы подкрепиться. Бойцы садятся, падают в колючий, кристаллизовавшийся снег. Ваганов грызёт твёрдый мёрзлый хлеб, выковыривает из банки закаменевшую в лёд тушёнку. “Эх, чайку бы горячего попить да поспать малость!” — хриплый, простуженный голос наводчика Рогова. Но разводить огонь запрещено…
Истекающий кровью фронт ждёт не дождётся подкрепления, ох как ждёт сибиряков и уральцев, ждёт дальневосточников, их необстрелянные, зато полнокровные, свежие полки, бригады, дивизии — на смену, на поддержку остаткам взводов, рот, батальонов…
В безжизненном, безжалостном, холодном, как смерть, снегу не засидишься, не соснёшь и получаса: в такой мороз одно спасение, одно условие не забыться ненароком навсегда — встать и идти. Встать и идти, даже если уже нет сил…
Они всё шагают, шагают, уже не ощущая себя, не ощущая ни души, ни тела, но твёрдо веруя, даже точно зная, что дойдут, что в конце концов победят и эту лютующую декабрьскую непогодь, и этих поганых фрицев, которые принудили их, уральских мужиков и парней, оставить родившую их далёкую землю и идти теперь по этой ставшей непригодной для жизни зимней подмосковной степи.
Ваганов вспоминает: “Когда мы проходили через деревню (кажется, Бирюлёво), были немало удивлены: во всю длину деревенской улицы, по левую сторону, стояли большие открытые бочки с малосольной горбушей и сельдью. По правую сторону дороги прямо на снегу лежали горы свежеиспечённого хлеба — от него ещё шёл пар. Бойцы брали, ели на ходу да ещё и прихватывали про запас, кто сколько мог. Такого я больше за всю войну не видел. Но изобретательность тогдашних снабженцев была поистине уникальной!”.
Временами уже слышны дальние орудийные выстрелы. Горизонт по ночам всё больше багровеет от зарева пожаров. Уже иногда можно различить: где-то далеко гудят самолёты и дробно потрескивают зенитки.
Война становится всё ближе, всё меньшее расстояние отделяет от неё Ваганова, всё больше подробностей первого в его жизни стопятидесятикилометрового фронтового марша фиксируется в его памяти, закладывая фундамент боевого солдатского опыта.
В полночь с 5 на 6 декабря 1233-й стрелковый полк подойдёт к передовой линии обороны и остановится в обгорелом, вспаханном снарядами лесу. Затемно подразделения полка займут отведенные им исходные рубежи. Будет тревожно и тихо. Лишь изредка простучит короткая пулемётная очередь — там, на самом переднем крае. Да вдруг ослепит чёрную ночь осветительная ракета…
К утру старшина Чугаев привезёт завтрак и первые в жизни рядового Ваганова фронтовые “сто грамм наркомовских”. И ещё старшина осчастливит артиллеристов валенками! Ваганов, в самых сумасшедших мечтах не предвосхищающий, что когда-нибудь настанет время и он будет щеголять в офицерских сапогах, перед первым своим боем с наслаждением снимет ботинки с обмотками и облачится в катанки-пимы, в которых, слава Богу, можно не так бояться русского мороза.
А немцев русский мороз крепко ударит! Они будут выбегать из ещё целых и уже вспыхивающих быстрым огнём, рушащихся от взрывов домов прямо в исподнем — в белых, сливающихся со снегом рубахах навыпуск, в белых кальсонах с тесёмками у щиколоток — незавязанными…
Он скоро увидит их, и они окажутся внешне такими же, с руками, ногами, головами, похожими на всех иных человеками, отличающимися от Ваганова, от его друзей-сослуживцев лишь тем, что не знают и сами — зачем они пришли куда их не звали и почему не торопятся — туда, где их ждут.
Первый убитый… Он лежал в кювете на подходе к Орловке. Он был нашим. Из той дивизии, которую сменяла 371-я стрелковая. Ваганов, разумеется, не знал, не мог знать ни номера этой дивизии, державшей здесь фронт прежде, ни этого бойца, чьё одинокое, сведённое предсмертной болью и посмертным холодом тело коченело у дороги, по которой двигалось к фронту пополнение. В общем-то было вполне объяснимо, что первый погибший, попавшийся на глаза Ваганову, оказался русским — трупы немцев, конечно, могли находиться по ту сторону фронта. Да, это было объяснимо, но — неправильно. Виктору представлялся несправедливым сам факт, что погибший за Родину солдат так вот, неизвестно сколько времени, лежит неприбранный и люди, соотечественники его, проходят мимо, не останавливаясь и ничего не говоря… Страшная правда войны открывалась Ваганову. Его славянская душа скорбела.
Это чувство скоро не то чтобы притупится, замрёт навсегда, но заместится другим чувством — чувством праведного возмездия: в деревне Аксёново он увидит и первого убитого немца. Внешне немец запомнится лучше, чем наш. Может быть, потому, что будет он одет не в серенькую шинель, крепко уже припорошенную снегом, а во всё чёрное, видимо, эсэсовское одеяние. Он будет лежать навзничь опять же у самой дороги, широко раскинув большие руки — такой породистый, здоровущий немчина, с крупным серебристым крестом на чёрной груди. Вот тут, в этот момент, когда Ваганов увидит мёртвого эсэсовца, он поймёт, поверит абсолютно и несгибаемо: под Москвой, уже очень скоро, врага ждёт отпор, и отсюда, из-под Москвы, война повернётся в другую сторону…
Дополнение Ваганова: “Я когда-то пытался рассказать в газете о том, как увидел всё это. Как увидел первого убитого немца. Редактор газеты “Боевое знамя”, сам фронтовик, этот кусок вычеркнул при публикации. Сказал — это натурализм, зачем он — и вычеркнул. Но мне-то казалось, что о войне надо рассказывать всю правду. Мне казалось, да оно так на самом деле было: убитый немец стал для меня символом и знаком грядущей нашей победы под Москвой. Потом много видел — не сосчитать — и наших, и немцев…”
Ровно в шесть утра, в полной тишине, без артподготовки, без криков “Ура!”, войска пошли в наступление. И сразу артиллеристам была поставлена задача: идти в боевых порядках пехоты, поддерживать её огнем.
С бугорка, где стояло орудие Ваганова, можно различить, как поднимались из окопов цепи стрелковых рот и, бредя по глубокому снегу, исчезали в предрассветной сутеми. Окопы опустели. Расчёт получил приказ двигаться за атакующими.
Кони тяжело тянули орудие по сугробам, которые взрыхлили ушедшие вперёд пехотинцы. Морозный воздух наполнялся шумом боя. Схватка завязалась впереди, в невидимой пока деревне. К сухому треску автоматов и перещёлку винтовок, то и дело заглушаемым разрывами гранат, будто проснувшись, присоединился, захлебываясь длинными очередями, немецкий пулемет. Гася далёкие звёзды в прорехах туч, прочерчивали чёрное небо ракеты. По неровной линии переднего края немцев и из глубины их обороны сверкали выстрелы. Пели пули, и почти сразу стало Ваганову удивительно, что ни одна из них ещё не попала в него.