Выбрать главу

2. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто.

3. И если я раздам все имение мое, и отдам тело свое на сожжение, а любви не имею — нет мне в том никакой пользы.

4. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится.

5. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.

6. Не радуется неправде, а сорадуется истине.

7. Все покрывает, всему надеется, все переносит”.

Может, подчеркнул эти строки мой дед, а может, другой осужденный до него. Но на чистой странице последней обложки стершимся грифельным карандашом написана молитва “Символ веры” — “Верую во единого Бога Отца Вседержителя…” Это уж точно писал мой дед: его почерк.

Отечественный архив

“Куда история свой направляет шквал!..”

Полвека назад, в год антисталинского ХХ съезда, ушел из жизни известный переводчик и не слишком известный поэт Георгий Шенгели.

Он издал 15 книг стихотворений, переводил Байрона, Гюго, Бодлера, Верхарна, Леконта де Лилля. Писал книги по теории стихосложения. Был современником и собеседником всех знаменитых поэтов серебряного века. И писал на склоне лет.

Он знал их всех и видел всех почти:

Валерия, Андрея, Константина,

Максимильяна, Осипа, Бориса,

Ивана, Игоря, Сергея, Анну,

Владимира, Марину, Вячеслава

И Александра — небывалый хор,

Четырнадцатизвездное созвездье!

Что за чудесный фейерверк имен!

Какую им победу отмечала

История? Не торжество ль Петра?

Не Третьего ли Рима становленье?

Не пир ли брачный Запада и русской

Огромной всеобъемлющей души?

Он знал их всех. Он говорил о них

Своим ученикам неблагодарным,

А те, ему почтительно внимая,

Прикидывали: есть ли нынче спрос

На звездный блеск? И не вернее ль тусклость

Акафистов и гимнов заказных?

Думается, “неблагодарные ученики” были бы крайне удивлены, прочитав текст поэмы Шенгели, которую им проще всего было бы оценить как “заказной гимн”. Но огромная поэма “Сталин”, созданная в 1937 году, — не гимн и не акафист.

Это была напряженная, во многом мучительная попытка понять сакральную природу власти, ответить на вопрос: в чем смысл пришествия вождя и в чем суть его силы? Уже в те годы Шенгели видел в Сталине не примитивного тирана и не обожествленного спасителя, а личность, на которой скрестились магические лучи времени, человека, который овладел рычагами исторического процесса.

Вождь — тот, в ком сплавлено в стальное лезвиё

И ум пронзительный, и воля, и чутьё,

Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,

В корнях провидит плод и контур норм — в увечьях,

Кто доказать умел на всех путях своих,

Что он, как ни возьми, сильнее всех других

Той самой силою, что в данный миг годится,

Кто, значит, угадал, в каком котле варится

Грядущее, в каком былое — угадал,

Куда история свой направляет шквал!

И совершенно естественно возникают в контексте поэмы имена Суллы, Гильдебранда, Кромвеля, Наполеона… Шенгели ставит имя Сталина в мировой исторический контекст, объясняя себе, как и почему, при помощи каких сил пришел к власти тот или иной исторический деятель и как он эту власть утратил…

Он отнюдь не был в восторге от жизни, выпавшей ему на долю, от многочисленных тягот времени, повергнувших его в уныние и печаль, о чем ему не единожды доводилось обмолвиться.

Укрыться от лондонской дымки,

Повисшей в московском окне,

Забыть обезьяньи ужимки

Эпохи, смеющейся мне,

И с пыльных страниц детектива,

Вникая в нелепую суть

И бровь изгибая брезгливо,

Полпорции жизни глотнуть.

Впрочем, все “обезьяньи ужимки” жизни, которых было предостаточно, не мешали ощущать этому рафинированному эстету главное. Не опускаясь до комплиментов и панегириков, он пытался разгадать тайную суть эпохи: как её усмешки, так и ее звериного оскала. И его понимание времени оставалось и поныне остается чуждым как бездумным апологетам Сталина, так и либералам, закосневшим в “перестроечных” штампах.

Протискавшись, на погнутой броне

Я прочитал впервые имя: “Сталин”…

Оно как символ прозвучало мне.

Эти строчки были напечатаны в книге Шенгели “Избранные стихи”, вышедшей в 1939 году. Сама же поэма “Сталин” не была опубликована ни при жизни вождя, ни при жизни самого поэта, ни даже после его смерти. Аналогии Сталина с Суллой, Кромвелем и Наполеоном пришлись явно не ко времени — в ходу были идеализированные поэтические портреты. А спустя десятилетия из Шенгели вылепили образ законченного либерала по перестроечным лекалам. И здесь тем более не было места его эпохальному эпическому труду, даже отрывки из него не вошли в последнее избранное поэта “Иноходец” (М., 1997) в составлении Вадима Перельмутера.

Эстеты, “сторонящиеся жизни”, переводчики, специалисты по античности… Их, как и всех остальных, обжигали ветры времени, но они со своих “башен из слоновой кости” вглядывались в личность вождя более пристально и вдумчиво, нежели джамбулы и копштейны. Современный читатель знает незаурядные стихотворные “сталинские” циклы Пастернака, Мандельштама, Даниила Андреева, но для него станут своеобразным сюрпризом стихи, посвящённые Сталину Вадимом Шефнером, Арсением Тарковским, Давидом Самойловым… Стихи Шефнера и Самойлова были напечатаны еще в 40-е годы, тогда как торжественная ода Тарковского на смерть вождя была обнаружена сравнительно недавно в архиве “Литературной газеты”, присланная туда через неделю после смерти Сталина и так и не попавшая в печать.

Миновала неделя немыслимой этой разлуки.

Трудно сердцу сыновнему сердце его пережить,

Трудно этим рукам пережить его сильные руки

И свое повседневное малое дело вершить.

И себя самому трудно телу нести, тяжелея.

Подойти, постоять, подойти еще ближе на пядь…

Трудно веки поднять и взирать на гранит мавзолея,

Оба имени вместе одно за другим прочитать.

Впрочем, если вспомнить переводы стихотворений молодого Сталина с грузинского, еще раньше выполненные Тарковским, то не стоит удивляться этой оде. А страстное стихотворение, принадлежащее перу историка, специалиста по античной культуре и талантливого поэта Моисея Цетлина, издавшего при жизни одну-единственную книжку стихов уже на склоне лет, стало ответом в 1962 году на стихотворение “Наследники Сталина” Евтушенко, где эстрадник, до этого писавший совершенно бездарные сладкоречивые панегирики вождю, изобразил клиническую картину, рожденную его воспаленным воображением: “поставлен в гробу телефон, кому-то опять сообщает свои указания Сталин” …Моисей Цетлин не выдержал и достойно ответил патологическому ренегату рифмованным гекзаметром:

Термидорьянец! Паскуда! Смазливый бабий угодник!

Кого, импотент, ты порочишь блудливым своим языком?!

Вождя, что создал эту землю, воздвиг этот мир, этот дом,

Порочишь, щенок, последней следуя моде!

Кого ты лягнуть вознамерился, жалкая мразь,

И тявкаешь ты на него, рифмоплет желторото-слюнявый?

Ведь он полубог, не чета вам, погрязшим в бесславье

Пигмеям, рабам, подлипалам, зарывшимся по уши в грязь!

Он древних трагедий герой, им ныне и присно пребудет!

Эсхил и Шекспир! Резец флорентийца суровый!

Канкан каннибальский у трупа ужель не разбудит

Презренье и гнев к вашей грязной объевшейся своре?

Интересно, что это стихотворение Цетлина как бы предваряет написанные через 30 лет строки Татьяны Глушковой, ничего не знавшей о цетлинской инвективе: “Он не для вас. Он для Шекспира, для Пушкина, Карамзина, былой властитель полумира, чья сыть, чья мантия красна”. Возможно, что пафос Цетлина, Шенгели или Бориса Пастернака, который был первым из писавших на русском языке поэтические славословия Сталину, помимо всего прочего, еще объясняется и ветхозаветным культом человекобожия. Если же мы вернемся к поэме Шенгели, то в ней многое объясняется строчками из другой его поэмы “Пиротехник”, завершенной в 1933 году, чрезвычайно современно звучащими сегодня: