Военной службой Николай гордился и четыре те года не считал никогда пропавшими зря, как считают теперь некоторые молодые и далеко не молодые интеллигенты, называющие армию и флот той жизненной школой, которую лучше закончить заочно. Да и гражданский долг он уважал и почитал. “Всё же слово молодости “долг”,/То, что нас на флот ведёт и в полк,/Вечно будет, что там ни пиши,/Первым словом мысли и души”. Первым, подчеркнул Валентин.
В те дни поступила в продажу книга Рубцова “Россия, Русь, храни себя…”, выпущенная Воениздатом. В конце этой книги помещена повесть-воспоминание Валентина Сафонова о Рубцове. Из всех известных мне воспоминаний о Рубцове эта работа показалась мне интересней других, она опирается на дневниковые записи автора, на их личную переписку, на воспоминания о совместной службе на флоте и учёбе в Литинституте. Есть ещё хорошая книга Вадима Кожинова о Николае Рубцове, но это скорее литературоведческая работа, живой и глубокий очерк о его творчестве.
Тогда на вечере с добрыми воспоминаниями выступили ещё критик Василий Оботуров, знавший Рубцова по годам жизни в Вологде, преподаватель Литинститута Валерий Дементьев и поэт Владимир Матвеев, тот самый капитан, “солнце североморской поэзии”, который тогда не то чтобы не распознал дарования Николая Рубцова, но не смог оценить вполне размеры молодого таланта и вот теперь искренне каялся.
А несколько месяцев спустя я прочитал обширные воспоминания Людмилы Дербиной, чьими бестрепетными руками была прервана жизнь прекрасного русского лирика. Поскольку воспоминания были опубликованы, я посчитал своим долгом тогда же ответить на них публично в том же журнале “Слово”. Но в периодике выступили защитники Л. Дербиной, обвиняя в гибели самого потерпевшего, эти защитники были агрессивны, и мы с Валентином Сафоновым, как лично знавшие поэта не один год, заступились за него опять — на этот раз в газете “Завтра”. Сейчас нет смысла повторять здесь давнюю ту полемику с недобросовестными людьми, тем более Валентин Сафонов сказал своё слово о поэте и тоже ушёл из жизни, а мне хочется только досказать то немногое и существенное о Николае Михайловиче Рубцове, что сохранила моя память.
3
Многие студенты нашего института, наверное, до сих пор помнят тот давний случай, когда со стен лестничных площадок пропали вдруг портреты Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого, Горького, Маяковского и других классиков. Комендант Палехин, хозяйственный трезвый мужик по прозвищу Циклоп (один глаз у него косил — отсюда прозвище), докладывал об этом ректору в таком порядке.
Однажды утром, точнее сегодня, он, по всегдашнему обыкновению, поднимался пешком с этажа на этаж, проверяя порядок в общежитии, и, неожиданно обнаружив пропажу, остановился: он никак не мог понять, кто украл сразу все портреты, с какой целью и каким образом? Ведь на выходе круглосуточная вахта, семь портретов (по числу этажей) в тяжёлых рамах — объёмистый груз, дежурная непременно заметила бы.
Комендант сбежал вниз, перепугав пропажей дежурную, она тоже всполошилась и клятвенно заверила, что ночью даже не задремала, никого из посторонних не впускала и не выпускала, тем более с грузом.
Комендант взлетел на лифте на седьмой этаж и, спускаясь оттуда пешком и проверяя пустынные этажи (студенты уехали на лекции), заметил приоткрытую дверь одной из комнат и одинокий разговор. Он распахнул дверь и застыл в изумлении: пропавшие классики великой русской литературы, как были в рамах за стёклами, так и стояли целёхонькие вдоль стены и у письменного стола, а перед ними прямо на полу сидел плешивый студент и приветливо с ними разговаривал. На разостланной перед ним газете стояли почти пустая бутылка водки и два стакана. Захорошевший студент беседовал с классиками и выпивал с ними, будто со своими приятелями. Один стакан с водкой он двигал от портрета к портрету, а вторым чокался с ним, произносил тост в честь великого собутыльника и выпивал. Комендант накрыл преступника с поличным, когда тот устанавливал контакт с самим Маяковским Владимиром Владимировичем, лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи, и уже чокался с ним, но комендант решительно пресёк такое кощунство.
— Как фамилия? — прошептал он, задыхаясь от гнева.
Пьяненький студент поглядел на него с укоризной:
— Ты откуда возник, дед? Не мешай нам, иди откуда пришёл.
— Фамилия, говорю!
Студент добродушно улыбнулся:
— Рубцов. Николай Михайлович Рубцов, если точнее. Русский поэт.
И опять посоветовал не мешать общению творческих людей, коллег, точнее сказать, но комендант не послушался.
Потом он во всех подробностях и не раз повествовал об этом возмутительном факте, а в докладной на имя ректора говорил об оскорблении культурных святынь. Настаивал на письменном объяснении преступника и примерном его наказании. Когда же ректор не внял его советам, то Циклоп в частных беседах упрекал и ректора — за попустительство и несерьёзность. Ведь таким, как Рубцов, дай волю, они самого генерального секретаря ЦК нашей партии споят!
Рубцов же, когда у него допытывались, как он бражничал с классиками, лишь рассеянно улыбался. Самым настойчивым отвечал, что ничего плохого в этом не видит — подходящая ведь компания. Тем более что студентов в общаге не было, все уехали в институт, а мне те лекции ни к чему. Так он отвечал и ректору. Тот проверил расписание в день бражничанья и не то чтобы согласился, но промолчал. Основы научного коммунизма, введение в литературоведение, история КПСС, политэкономия развитого социализма — четыре пары, восемь часов скучищи для поэта. Ректор знал своих студентов, а студент Рубцов знал себе цену, к тому же общался не с какой-то шушерой, а с классиками, которых тоже знал, причём речь у них шла о проблемах современной литературы. Безделица, что ли? Ректор Иван Николаевич Серёгин, учёный-литературовед и добрейший человек, уже тогда тяжело больной (царствие ему небесное), согласился со студентом и оставил инцидент без последствий.
Но с тех пор отношения бдительного коменданта и своевольного студента испортились, особенно когда Рубцова в 1964 году исключили из института за другие провинности, восстановив лишь в следующем году, да и то на заочном отделении. Приезжая в Москву в период между ссесиями по своим литературным делам, Рубцов жил в общежитии нелегально, и бдительный Циклоп, узнав об этом, выслеживал его, как охотник дикого зверя. Николай прятался в туалете, убегал на кухни, залезал под койки товарищей. Другой бы обозлился на коменданта по гроб жизни. Рубцов же и тут обошёлся добродушной иронией: “Все мы у Циклопа словно дети,/Он желает нас оберегать./Самое забавное на свете — /Это от Циклопа убегать”.
Несмотря на неустроенность и вольный нрав, учился Рубцов всё же настойчиво и неплохо, много читал, а поэзию знал очень хорошо, причём не только классиков, но и талантливых современников, как живых, так и недавно почивших. У него есть стихи, где даны высокие и по-рубцовски своеобразные оценки поэтов: “О Пушкине”, “Дуэль” (о Лермонтове), “Приезд Тютчева”, “Я переписывать не стану” (о Фете и Тютчеве), “Памяти Анциферова”, “Последняя ночь” (о Дмитрие Кедрине) и др. Творчество Д. Кедрина и его трагический конец казались созвучны Рубцову, он читал наизусть некоторые его стихи и особенно хорошо драматическую поэму “Зодчие” — о строителях храма Василия Блаженного. “Как побил государь Золотую Орду под Казанью,/Указал на подворье своё приходить мастерам./И велел благодетель, — /гласит летописца сказанье, -/В память оной победы да выстроят каменный храм”.