— Больше не пейте. В 11 приезжайте в редакцию “Нового мира”.
— Хорошо.
Ну, я подъехал чуть раньше. Поднялся. Секретарша спрашивает:
— Вы Прасолов?
— Он самый.
— Александр Трифонович вас ждут. Заходите.
Ну, представляешь, открываю я большую дверь и со своим баульчиком с бессмертными творениями по ковру двигаюсь к нему. Он встал, подал руку. Указал на кресло перед столом:
— Присаживайтесь.
Плюхнулся я в это кресло. Он курит. Спрашиваю:
— А мне закурить можно?
— Курите. Стихи у вас отпечатаны?
— Да.
— Давайте сюда.
Вывалил я ему из баульчика все на стол, а сам опять — в кресло, перед которым пепельница вторая есть. Он стал читать, а мне говорит:
— Вы пока о себе расскажите.
— Да что рассказывать? Только что из тюрьмы вышел.
— А за что сидели?
— У редактора пальто спер.
Он глянул на свой плащ, висевший тут же, в кабинете, ничего не сказал, стал читать мои стихи внимательней. Но читает быстро. Прочитанные листы кладет в две стопы, налево — направо. Попутно все вопросы задает.
— А на что тебе сдалось то пальто?
— Да это, знаете, ну как бы хворь у меня такая: по пьянке норовлю надеть чужое, а свое бросить. Утром не знаю, чье пальто. С тем редактором в районе жили на “ножах”. Он с вечера шум поднял, милиция — ко мне. Ну и упрятали на полтора года.
Наконец дочитал он рукопись. Одну стопу (большую) подвинул мне:
— Заберите. А это будем печатать.
Я чуть из кресла не вывалился. Представляешь, сразу — “будем печатать”! Я думал, сейчас разбор построчный делать станет… Встал он, говорит:
— Жена есть?
— Есть.
— И дети?
— Один ребенок.
— Деньги нужны?
— А кому они не нужны?
— Но ты же их пропьешь?
— Конечно.
— Ну, вот что. Давай адрес жены.
Я назвал, он записал. Нажал кнопку, появилась секретарша. Назвал он мою фамилию и что-то на пальцах показал. Она кивнула, ушла. Он говорит:
— Сейчас тебе денег дадут. В конверте. Распишешься и езжай домой.
Ну, я смахнул свои стихи в баульчик, стою.
— Спасибо, Александр Трифонович.
— Пока не за что. Вот эти десять стихотворений дадим подборкой месяца… через три. Да! Ты же где-то в райгазете работаешь, ну-ка, давай этот адрес.
Я назвал, он записал.
— Ну, — говорит, — будь здоров.
Пожал руку, и я пошел. А у двери остановился. Повернулся к нему лицом. Он говорит:
— Чего тебе еще?
— Выпить бы с вами, Александр Трифонович.
— Я только что из этого состояния вышел.
— А когда войдете?
Он улыбнулся.
— В какой гостинице остановился?
Я назвал.
— Наверно, самый дешевый номер?
— Конечно.
— Ну, вот что. Возьми номер обязательно с телефоном. Деньги тебя ждут. Купишь водки. Вина не надо. В 17 я подъеду. Жди у входа.
И я удалился. В гостинице сразу зашел в кабинет директора. Говорю:
— Я из Воронежа, поэт Прасолов.
Тот этак сонно мне:
— Ну и что?
— Мне нужен “люкс” и чтобы с телефоном.
— А где я тебе его возьму? Все занято.
— Ко мне Твардовский приедет.
И тут с него сонливость слетела. “Люкс” нашел, ему же я отдал деньги на водку и закуску. Он стал просить познакомить его с Твардовским и позволить посидеть с нами. Я сдуру согласился на это, но когда Твардовский приехал и я представил ему директора, тот так посмотрел на меня, что я понял: третий нам будет лишним. С подписанной Твардовским книгой директор в номер и заходить не стал. Ну а с Александром Трифоновичем “за жисть” мы проговорили до утра. И вот что удивительно: ровно через час он звонил домой и сообщал Марии Илларионовне, где он и с кем “кушает водочку”.
А моя подборка в “Новом мире” вышла с подзаголовком “Десять стихотворений”, как и обещал Твардовский.
* * *
Воронежский писатель В. А. Белокрылов рассказывал…
— Работали мы с Алешкой в райгазете (видимо, Россошанский район. — В. Б.). Пришел ему откуда-то солидный гонорар. Естественно, мы его “обмыли”. И тут Алешка исчез. Посылали гонца на квартиру. Хозяйка говорит: постояльца нет уже неделю, где — не знаю, а вещи на месте. Сижу я в редакции где-то в обеденное время один, заходит пожилая женщина с ботинком в руке и почти полушепотом сообщает:
— Там, в поле, в стогу соломы шпион скрывается. Я шла мимо, вот его ботинок подняла, а самого не видала.
Я глянул — ботинок с ребристой подошвой, Алешкин.
— Спасибо, — говорю, — мамаша, сейчас разберемся.
Вбросил тот ботинок в люльку, завел мотоцикл и еду в поле. И вижу: навстречу мне бегут доярки, ведра на руках блестят на солнце. Останавливаюсь:
— Здравствуйте, бабоньки!
— Здравствуйте.
— А что это вы бежали по дороге?
— За нами человек гнался.
— Догнал?
— Догнал.
— А что же он стал с вами делать?
— Он стал стихи читать.
— Ну и как, хорошие стихи?
— Та стихи, может быть, и хорошие, но человек-то голый.
Подъезжаю к его “жилищу” в стогу:
— Что ты тут делаешь, Алексей?
— Тебе этого не понять. Я вхожу в природу.
И выдал он мне около двадцати отличных стихотворений. В общем-то такие его исчезновения всегда заканчивались новыми вещами. Редактор там был у нас “понимающий” и на странности Прасолова смотрел спокойно. Даже порой сразу при его появлении потом в редакции заводил в свой кабинет и говорил:
— Ну, давай, читай, читай!..
* * *
Об Алексее Тимофеевиче Прасолове в марте 1987 года был у меня разговор и в Минске с журналистом Игорем Александровичем, который в шестидесятые годы жил в Борисоглебске, а затем — в Воронеже и тоже работал в “Молодом коммунаре”. У него сохранилась книга Прасолова “Земля и зенит” 1968 года издания с дарственной надписью автора. В этой надписи я нашел строки, видимо, из неоконченного стихотворения Прасолова и попросил разрешить их переписать. Все изданное А. Прасоловым (и стихи, и прозу, и письма) я, надеюсь, не пропустил, но этих строк нигде не обнаружил.
30 июля 68
Гордясь одним-
единственным
на свете -
Свободою и
жизнью
той моей,
Что прежде
всех
здесь
на моей
Планете
Есть страшная
земля людей.
Если задуматься о трагической судьбе поэта Алексея Тимофеевича Прасолова, то, по-моему, и эти его строки говорят о многом…
Валерий ЧЕРКЕСОВ
Унеси меня, память…
* * *
Ностальгические ветры
налетели с востока.
Они стучатся в стекло
веткой цветущего абрикоса,
а мне кажется -
это наша старая черемуха
прильнула к окну
родимого дома,
которого давно
нет на земле.
* * *
Унеси меня, память, на берег великой реки,
Уменьшительным именем снова меня нареки.
— Не шали, не купайся подолгу, приди на обед, -
Говорит ворчливо с улыбкою светлою дед.
Я шалю, я купаюсь до одури и, позабыв
Про еду, возвращаюсь домой, когда солнце, остыв,
Закатилось за сопки далекие. Дедушка ждет
У порога, как сторож, и мне подзатыльник дает
Незлобиво, шутя, и кричит:
— Мать, корми молодца!..
Однокрылый птенец, потому как расту без отца,
Я летаю во сне — говорят, оттого, что взрослею…
Унеси меня память туда, где я корью болею,
И у жаркой постели, измучившись, мама сидит
И, как Дева Мария с иконы, мне в душу глядит.
В ОБЩАГЕ
1
Общага. БАМ во тьме гудит.
Бессонница — как наважденье.
В стеклянной банке чай парит.
Засахарившееся варенье.
И томик Пушкина открыт:
“Я помню чудное мгновенье…”
2
Когда засыпал я на БАМе в общаге,
И бок примерзал к леденящей стене,
То мир измерялся простыми вещами -
Чтоб утром письмо прилетело ко мне,
А в нем из тетрадки заветный листочек,
И сердцем, не ручкой, такие слова:
“Скорей приезжай. Жду. Скучаю. Сыночек,