* * *
Свободным, абсолютно раскрепощенным от московских рабочих будней и мелких интриг чувствовал я себя, как только сходил на ерсневский причал и здоровался со своим другом Борисом Елуповым. Часами сначала отлеживался на берегу, наслаждаясь игрой онежских вод, переменчивыми северными небесами, быстро забывая, что вдали отсюда шумят городские улицы, суетятся куда-то вечно спешащие столичные жители. Борис расспрашивал меня о работе, друзьях, внимательно слушал мои рассказы, удивляясь, как выношу я тяготы чуждой и непривычной ему жизни. А мне хотелось поскорее раствориться в деревенской атмосфере, прикоснуться к сильному спокойному человеку, не только за ним понаблюдать, но и принять участие в его делах и заботах.
Если я приезжал в Ерснево отпускником, то собирание грибов, рыбалка, участие в качестве сопровождающего в охотничьих вылазках Бориса и его сыновей занимали меня полностью, и дни пролетали со скоростью секундной стрелки. По мере сил и небольших возможностей старался я помогать хозяевам в сельскохозяйственных работах. Борис добродушно посмеивался над моей неуклюжестью, поблажек и спуску, однако, не давая. Нагрузив изнеженного москвича пудовыми тюками сена, следил внимательно, чтобы ноша в целости и сохранности была поднята под крышу дома, а если я замешкивался, не внимал его советам — строго указывал, отпуская по ходу дела пословицы и прибаутки, ярко характеризующие мои “недюжинные” способности. Зато поздним вечером, когда ноги становились ватными от усталости, а в ушах звенело, искупавшись в целительных водах озера с сознанием добросовестно поработавшего помощника, разделял я хозяйскую трапезу и быстро забывал о тяготах повседневной сельской жизни.
Иначе строились мои отношения с Борисом Елуповым во время командировочных наездов в Кижи. Жил я обычно в течение месяца с бригадой во вновь отстроенном административном здании музея, лишь по субботам отправляясь вместе с коллегами попариться в ерсневской баньке. Занимаясь укреплением и расчисткой икон, имел я возможность наблюдать за работой Бориса и его бригады. Обихаживая ли “постаревшие” за зиму Преображенскую и Покровскую церкви, занимаясь перевозкой в создаваемый на наших глазах заповедник деревянного зодчества храмов, часовен, мельниц и жилых домов из окрестных деревень, своими руками обрабатывая могучие бревна, готовя нужного размера доски или тысячи лемешин для замены купольной кровли, — все делали споро, надежно, законченно. И в то же время работа их виделась ненатужной, а иногда казалось, что мастера исполняют самые сложные задания играючи.
Дух захватывало при виде Бориса, легко и стремительно взбирающегося для установки креста на главный купол Преображенки. Он не карабкался, а двигался уверенно, напоминая большого и пластичного барса. При этом никогда не страховал себя тросом или веревками. Работает подолгу, на ветру, да еще успевает пошутить с задравшими вверх восхищенные лица московскими реставраторами. Я тогда только что отпустил на всю оставшуюся жизнь бороду, над которой Борис посмеивался и предлагал свой топор, чтобы смог я распрощаться с негустой растительностью на подбородке. Топор был отточен до такой звонкой остроты, что любой “жилетт” или “золинген” ему и в подметки не годились. Однажды, неосторожно дотронувшись до острия топора кижского плотника, я долго ходил с забинтованными пальцами.
С нетерпением ждал я выездов елуповской бригады на памятники, за состоянием которых она постоянно наблюдала или готовила к перевозу в Кижи. Погрузившись на видавший виды музейный МРБ (малый речной бот), забыв обо всем на свете, расспрашивал я Бориса и его помощников об истории деревень, попадавшихся нам по пути, о людях, живших здесь когда-то и хорошо знакомых моим спутникам. Онего — озеро суровое, капризное. Солнце, особенно осенью, могло скрыться за внезапно набежавшими тучами; холодный порывистый ветер принимался раскачивать хотя и надежное, но все же легкое суденышко; сильный дождь с градом загонял нас в тесный кубрик. Стихия водная и онежская погода отходчивы: к часовне или нуждающемуся в реставрационной помощи храму приставали мы по уже успокоившейся глади и легко швартовались у каменистых берегов, оставаясь наедине с неповторимыми северными памятниками. Кургеницы, Типиницы, Подъельники, Корба, Воробьи — эти и другие места расположения архитектурных сокровищ вроде ничем особенно не отличались, но каждый раз, когда представлялась возможность снова добраться до них, я испытывал необъяснимую радость встречи со старыми добрыми знакомыми. Борис Елупов знал каждую из этих построек не хуже, чем родных детей, и когда рассказывал о них или занимался необходимыми вычинками, лицо его, дубленное северными ветрами, обожженное палящим летним солнцем, становилось светлым и умиротворенным.
* * *
Летом, зимой, осенью, как только появлялась малейшая возможность, стремился я вырваться в Ерснево, считая дни и часы до того момента, когда окажусь в ставшей своего рода малой моей родиной деревне. Приобщил я к полюбившемуся месту друзей и многих хороших знакомых. Володя Васильев и Катя Максимова; Слава Старшинов и его жена Рая; олимпийские чемпионы Леша Уланов и Мила Смирнова; молодой совсем еще Коля Бурляев; талантливый ученый-физик, а еще и профессиональный шахматист, футболист и музыкант симфонического оркестра Володя Баранов с сыном Игорем; кинооператоры Саша Княжинский и Роман Кармен-младший, Максим Шостакович; старейший петербургский полиграфист, директор крупных издательств, ветеран войны и поныне находящийся на рабочем месте Сергей Зверев — вот далеко не полный список очарованных ерсневским миром. Иногда вместе с большой елуповской семьей за вечерний стол садилось до тридцати человек. Многие годы хозяйничать Валентине Ивановне помогала моя мама Александра Васильевна, каждое лето приезжавшая сюда с маленькой нашей дочкой Марфой, которая росла вместе с многочисленными хозяйскими внучатами. Тогда Ерснево состояло всего из четырех домов. Коренной был построен дедом Бориса во второй половине девятнадцатого столетия; маленький домик, ему же принадлежавший, плотник за символическую цену продал известным петрозаводским художникам Алексею и Валентине Авдышевым; третью постройку занимала семья музейного пожарника Максимова, немало попортившего крови и Ополовникову, и Борису, в мрачные атеистические годы занимавшимся сохранением церквей. Нередко, приняв на грудь солидную дозу, Елупов выговаривал постаревшему доносчику за прошлые козни. “Боролся-боролся с нами, а теперь всей семьей кормитесь от во всем мире признанного музея”, — ворчал хмельной Борис, не переходя, однако, на скандальный, злобный тон обиженного человека. А вот большой, стоящий на краю деревни домина пустовал, ибо хозяин его переехал жить в Великую Губу. Когда Борис сообщил о намерении уехавшего соседа продать хоромы, многие мои московские друзья вознамерились поселиться в них, однако дальше разговоров за ресторанными столиками и красочно рисуемых перспектив пейзанской жизни дело не пошло. В конце концов, я сам решился стать полноправным хозяином ерсневского владения, благо требовалось за него заплатить всего тысячу рублей. “Слушай, Савелка, тебе у меня плохо ли живется? Будешь приезжать накоротко, а следить за махиной придется мне. Печку топить зимой, крышу перекрывать, фундамент вычинивать, окна стеклить. Раз уж приезжают с тобою караваны друзей, устрою я тебе резиденцию (так и сказал) в подклети, где хранятся у меня сети и другой рыболовецкий инвентарь”.
У Бориса слово с делом не расходилось, и уже в следующий приезд поселились мы большой компанией в чистенькой “резиденции”, где хозяин своими заботливыми и умелыми руками соорудил спальные альковы с пологами, охраняющими от свирепых онежских комаров, поставил посредине горницы большой рабочий стол, а маленький письменный удачно разместил у окна с видом на озеро. Радости моей при новоселье не было конца, а на сэкономленные деньги купил я новенький катер “Прогресс” с 25-сильным мотором “Вихрь”, что по тем временам считалось большой роскошью. Злые языки обновке в елуповском хозяйстве тут же нашли объяснение. Мол, Елупов из церквей иконы ворует, а Ямщиков их в Москве продает. Борис в ответ посмеялся и сказал: “А дураки мы с тобой, Савелка, что не следуем их совету. Всякие проходимцы тащат, что плохо лежит, а мы ушами хлопаем”. Но я-то понимал, что это для красного словца сказано — никогда Борис и рубля чужого без спросу не возьмет. Он даже в состоянии тяжелого утреннего похмелья, когда, как говорится, буксы вовсю горят, рюмки без моего разрешения из обильных московских запасов не налил себе.