Оклемались, притерпелись. Идет моя бабская артель в любое дело стеной. На Победу день и ночь работали, да еще с песнями. И настал светлый победный день! Пахали как раз. На быках, на коровах да и сами в оглоблях. Вот, значит, поле допахиваем уклонное, возле речки там. Слышу — звон и крик. Обернулась — убегают мои работницы в деревню. Что это, думаю, не пожар ли? Гляжу, над деревней — флаг! Слышу: “Ура!!! — кричат. — По-бе-да-ааа!!!”
Думала, последнее горькое поле допахали в тот ликующий день. Последнее бабское поле. Да мужиков-то вернулось мало, который кое-как до дому на костылях доковылял. Опять всё на наши плечи: калек выхаживать, работать от зари до зари, распоряжайся, отчитывайся, налоги плати, займы, самообложения. И всем командуй, и все обеспечь по планам да в сроки. Двадцать пять годков бригадирила да два года — в председателях. Могла, умела, никакой ноши не страшилась. Теперь вот все, замена нужна. Старики доживают свое. Совсем захирела деревня без молодой подкрепы. Думала, мы, старухи, сведем на нет Ивановское. Дорогу-то асфальтовую провели — встрепенулось маленько, да на короткий срок. Сначала даже новые дома появились. Кошару для овец построили. Работники, хозяева земле нужны. А хозяев сызнова начали притеснять да обманывать — разладилось житье опять…
Ранним безветренным утром Мария Григорьевна провожала меня к проходящему автобусу. Еще не проснулись, кажется, деревья, ни один листочек не колыхался. Роса дымилась на траве. Издали нарастал гул машин. Вскоре этот гул перекатывался то в одну, то в другую сторону — проносились грузовики с гравием, цементом, кирпичом.
— Так и снуют, так и снуют целыми днями. Но и бездельников немало катается. Начни легковушки считать — в глазах замелькает. Поглядишь, один катит, горючее жгет. По пустякам, небось, ездят, для бахвальства. Чудно, на одного — машина. А мы на всю деревню лошадку сберечь не смогли. Теперь локти кусаем. Помнишь, как я тебя в соседнюю бригаду на лошадке в тарантасе откатила? Понравилось больше, чем на машине. — Мария Григорьевна поудобнее уселась на скамейке, сложила руки на коленях и совсем о другом заговорила. — Поедешь через Середнюю, не забудь на левую сторону взглянуть, там белые-то наличники приметные — от вашего дома взяты. Большой дом стоял, бывала я у вас, ты вот такусенький без штанов бегал, — она опустила руку на уровень моего давнего роста. — Забавный был, любопытный, разговорчивый, чего ни спроси — на все ответ давал. Теперь изменился с лица-то, не такой курносый, теперь больше на матерь Настасью похож. — И вздрогнул у нее голос, глаза притуманились собственной печалью. — Спасибо, навестил. Будто с сыном поговорила.
Она замолчала, склонив голову, словно былинку сорванную разглядывает, а мне кажется, что это моя родная мама сидит рядом. Такой же платок на плечах. Седые поредевшие волосы закручены на затылке в маленькую луковичку, прижаты гребеночкой с золотистой полосой. Вот поднялась, пошла по скрипучим половицам… вижу ее при слабом свете керосинки возле стены, на которой в рамках много фотографий — семья у нас большая была, родственников много, и фотографий накопилось.