Осознавая собственную вину, в каждый приезд я заходил к Александру Ильичу. Он всегда жил в селе, а других уже не было. Легко, непринужденно складывался разговор вечером в его доме. Разглядывали старые записи, альбомы, тетради, книги, давние документы, помогающие представить пережитое. Нет, не собственное детство занимало меня, а судьба сеятеля доброго, мудрого, прошедшего через переломные события века.
Наш директор творил “чудеса” в кабинете биологии. Но в школьные годы не знали мы, что он проводил агитационную работу по всей округе, с оружием в руках гонялся по лесам за бандитами; возглавлял Верхне-Межевской волостной исполнительный комитет рабочих, был членом уездного комитета.
— Это, наверное, самые напряженные, самые лучшие годы? — осмеливаюсь спросить, и учитель прощает наивность вопроса.
— Трудное, захватывающее было время. Революция, гражданская война, коллективизация. И всегда мы здесь, на этой земле, посреди лесов, правильнее сказать, среди людей, которые ни в чем не виноваты, но оказались втянутыми в трагический круговорот. Иногда и сам отчаивался. Но школа, но вот вы, разлетевшиеся по свету, — самое дорогое.
Да, мы спешили вырваться из этого лесного мира… Уезжали, чтобы найти иную, отличную от родительской долю, но не каждый из нас повинен в долгой разлуке, в невозможности оберечь родную сторону от многих испытаний. С чувством вины и долга все-таки многие из нас возвращаются в лучший на свете сад, чтобы отыскать свое дерево, посаженное двадцать, тридцать, сорок лет назад. Увы! Не все деревья сохранились, кто-то содрогнулся уже, узнав, как сад вырубали. И каждую весну в памяти многих зацветает наш сад — символ труда учителя. Иногда и во сне спешишь туда на дежурство по графику.
За десять — пятнадцать километров, будто на праздник, бегали мы работать на школьном поле, и никто — ни председатель, ни бригадир, ни родители — не имел права удержать, хотя в послевоенную пору и в колхозе наши руки были нужны. Словно настоящие садоводы, наблюдали мы за развитием растений, делали записи в дневниках, работали, не жалуясь на мозоли и ссадины, а вечером возвращались по темному лесу домой. И снова с нетерпением ждали свой час, свой день, чтобы примчаться в сад, удивлять учителя новостями, наблюдениями, открытиями. Родители наши тоже обращались к Александру Ильичу с просьбами и за советом, разъяснением, потому что он был образованный, добрый и справедливый.
А сколько всего интересного, в свое время недооцененного, рассказывал об истории родного края, о знаменитых земляках. От Александра Ильича узнали, что Федор Толстой-“американец” родом из наших мест, тот самый “проказник” и дуэлянт, сильный и страстный человек, один из представителей особенно живучего дворянского рода. Не какой-то Колумб или другой известный путешественник, а наш земляк — вот удивительно! Как же обидно было, что за всяческие проказы его высадили на малоизвестный остров. В Россию вернулся через Америку “алеутом”. С него писали своих героев Пушкин и Толстой — рассказывал учитель. Естественно возникали у нас вопросы и на уроках литературы. Геннадий Васильевич дополнял:
— В книге “Федор Толстой Американец” есть, например, такие строки: “Кто знает, может быть, при другом воспитании и в другой среде его страстность и его выдающиеся способности обратились бы на другое дело, на полезную работу и на служение людям”. Вот так-то, ребята. Опять мы говорим о среде и воспитании.
Было понятно, в каком направлении ведут нас учителя биологии, литературы, истории. Верилось и мечталось хорошо. И дорога в школу нам нравилась, и школьные будни были радостными, и весенние работы в саду ожидаемы с нескрываемым нетерпением. Трудное было время, но возможности мирной жизни были очевидны: появились дороги, мосты, электростанция на реке, двухэтажное школьное здание, столярная мастерская, спортзал, кабинет биологии, добротные дома в селе появились. Но потом началось укрупнение деревень. В 70-е годы с горечью писал мне Александр Ильич: “Все здания, в которых вы учились, в полуразрушенном состоянии: рамы частично выломаны, в других выбиты стекла. В здании, где был чудесный кабинет естествознания, — скотный двор. Каждый раз, когда прохожу мимо, слезы глотаю. Теперь школа в новом кирпичном здании. Есть котельная, теплица, появился в отдалении детский комбинат. Вроде все как надо. Да вот перспектива не радует. Во всей десятилетке школьников меньше, чем было у нас в двух начальных классах вскоре после войны. Неперспективной стала сторона, под новый научный эксперимент попала. Захирела деревня, вырождается. Село Никола-граф еще держится пенсионерами”.