Как представляется, значение заключённого в книге совета станет в полной мере ясно тогда, когда воспользоваться им будет уже поздно. Тогда же станет вполне понятным и всё величие этого подвига — публикации “Выбранных мест…”. Станет понятным, что от такого рода совета надо было не отмахиваться и не смеяться над ним, а воспринимать его как можно внимательнее и постараться найти ему практическое воплощение в жизни.
В этом смысле книга “Выбранные места…” и понимание её значения обществом больше принадлежит будущему, чем настоящему и прошлому.
В одном из писем 1850 года Гоголь как будто обращается мысленно к будущему с мечтой о понимании. Это письмо было написано через несколько лет после выхода книги “Выбранные места…”, когда Гоголь окончательно осознал, что современное ему общество не поняло ни саму книгу, ни заключённую в ней проповедь, ни вообще его стремление способствовать христианизации жизни. Книга, конечно, произвела определённое действие на публику, но как бы вопреки её желанию и несмотря на непонимание. Поэтому действие её было минимальным.
Это настроение непонятости и даже усталости отразилось в словах Гоголя, сказанных в письме.
“Иногда бывает и то, что не блестящий труд труженика, никем не оцененного, всеми позабытого, вдруг через несколько веков, попавшись в руки какому-нибудь не совсем обыкновенному человеку, наводит его на гениальную мысль, на великое и благодетельное дело. Дело изумляет мир, а первоначальный творец его не изумил им даже и небольшой круг людей, его знавших”.
И хотя Гоголь рассуждает здесь вообще, а не конкретно о себе, но эта ситуация непонимания “даже близким кругом” была знакома ему на собственном опыте в связи с книгой “Выбранные места…”. И не только знакома, но и пережита. Вряд ли надежда на понимание в далёком будущем была только абстрактным рассуждением, скорее — заветной мыслью и выводом, сделанным из тяжёлой ситуации непонимания. И выходом из неё.
Что же это за “гениальная мысль” и что за “великое и благодетельное дело”, к которому может привести гоголевская книга даже, может быть, и без посредства “не совсем обыкновенного человека”? Ведь она обращена непосредственно ко всему обществу, к любому читателю. И самое великое дело по отношению к ней — это хотя бы через несколько веков понять её тому самому будущему читателю, то есть обществу в целом. Понять важность заключённого в ней призыва к христианскому преображению жизни и актуальность его в любое время и в любую эпоху. И, главное, практически осуществить хотя бы в какой-то степени это преобразование, хотя бы в масштабах жизни каждого человека из тех, кто эту актуальность осознал. Вот это и есть то “великое и благодетельное дело”, что можно сделать, усвоив смысл проповеди “Выбранных мест…”.
Юрий Павлов Крест над Днепром
О религиозности автора “Белой Гварии“
Немало исследователей утверждают, что Булгаков — атеист и даже сатанист. Думаю, нет оснований говорить об атеизме как неизменной величине мировоззрения писателя, а сатанизм — это из области фантазии.
Булгаковскую позицию в “Белой гвардии” проясняют следующие дневниковые записи, сделанные в период работы над романом: “Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ”; “Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого”; “Помоги мне, Господи”; “Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть Он ей поможет”; “Богу сил!”; “Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера “Безбожника”, был потрясён. Соль не в идее, её можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно Его! Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены”. Эти, как и некоторые другие, высказывания дают основания говорить, по меньшей мере, о религиозности — непоследовательной вере — М. Булгакова в момент написания “Белой гвардии”, что проявляется и через систему образов романа.
Имя Господа довольно часто — более 150 раз — называется героями “Белой гвардии”. В одних случаях — их меньшинство — это происходит формально-машинально, как, например, в начале монолога подполковника Щеткина: “Ах, Боже мой. Ну, конечно же. Сейчас. Эй, вестовые (…)”. В других случаях обращение к Господу или называние Его имени происходит осознанно, как в молитвах Елены Турбиной, Ивана Русакова, Якова Фельдмана.
К помощи Божьей взывают многие и разные — по национальности, политическим взглядам, нравственному уровню — герои романа. Чаще всего это происходит в критических пограничных ситуациях: в момент опасности, на краю гибели — физической или моральной. И, естественно, определяющую роль для понимания героя играет то, какую цель при помощи молитвы пытается достичь просящий. Для выяснения этой цели приведу молитвы Турбиной, Русакова, Фельдмана: “На тебя одна надежда, Пречистая Дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо… Пусть Сергей не возвращается… Отымаешь, отымай, но этого смертью не карай… Все мы в крови повинны, но ты не карай”; “Господи, прости и помилуй за то, что я написал эти гнусные слова… Я верю в тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю и прибегаю только к тебе… У меня нет надежды ни на кого, кроме как на тебя. Прости меня и сделай так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы тебя нет: если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я человек и силён только потому, что ты существуешь, и во всякую минуту я могу обратиться к тебе с мольбой о помощи… Не дай мне сгинуть, и я клянусь, что я вновь стану человеком”; “Боже! Сотвори чудо. Одиннадцать тысяч карбованцев… Всё берите. Но только дайте жизнь! Дай! Шмаисроэль!”.