Семья гомельских хасидов Нехамкиных: в каком родстве они состояли друг с другом, трудно сказать. Известно по словам Давида Азбеля одно: “Не случайно свела судьба питомцев этого славного рода в ЧК, ГПУ, НКВД, прокуратуру. Один из этой семьи, Рогинский, достиг даже “сияющих вершин” — был заместителем прокурора СССР”. (Журнал “Время и мы”, Нью-Йорк, 1989, N 105, стр. 204.)
Беленькие… Тут не разберешься — кто родные, кто однофамильцы, поскольку их шесть человек! Точно известно, что трое — Абрам, Ефим и Григорий — были братьями. В ЧК служил Абрам, Ефим был в Наркомфине, Григорий в Коминтерне… Остальные (с другими отчествами) — кто где: Захар — в совконтроле, Марк — в наркомснабе, Борис — в торгпредстве.
Дейчи… Тут картина очень серьезная. Самый успешный Дейч Я. А. — комиссар ГБ 3-го ранга, Макс Дейч — председатель правления треста “Уголь”. Мендель Дейч — деятель Бунда, Л. Г. Дейч — профессиональный революционер. Если к ним прибавить моего нынешнего оппонента Марка Дейча, то Дейчей будет пятеро, они на почетном втором месте после Беленьких.
Сольцев — всего двое: А. Сольц, которого звали “совесть партии”, в “расстрельные” 1934-1938 гг. был помощником Вышинского. А Исаак Сольц — служил в юстиции.
Мироновых — два. Но, видимо, не братья, поскольку один, С. Миронов-Король, начальник Днепропетровского НКВД, а другой, Л. Миронов-Каган, — комиссар ГБ 2-го ранга. Были еще братья по фамилии Бак — Аркадий и Соломон. Первый — председатель Губчека в Иркутске, второй черт знает кто, но тоже чекист. Эпштейнов было пятеро, как Дейчей. Можно было бы “братские списки” продолжать, но нет сил рыться по справочникам и выяснять, кто есть кто. Картина и без того впечатляющая.
Семен Ефимович Резник может быть спокоен, его фамилия встречается в справочниках лишь однажды: в историю вошел российско-американский революционер И. Резник.
Ну а о Кагановичах с тремя расстрелянными братьями я уж писать не буду. Это все знают. Кстати, почти все упомянутые мною здесь родственники и однофамильцы были расстреляны (кроме Дейча и Резника) в 1937-1938 гг. Словом, настоящая братская могила.
* * *
В новейшей истории образовались, грубо говоря, два враждебных друг другу подхода к освещению репрессий 20-30-х годов. Кто — русские или евреи задавали тон в карательных органах?
В начале перестройки мне попалось на глаза стихотворение Фазиля Искандера, опубликованное в “апрелевской” газете “Литературные вести”, редактируемой Оскоцким. Искандер нарисовал в стихотворении образ, как это ему виделось, “типичного” чекиста: русского, русоволосого, который к тому же был “синеглазый, дерганый слегка”. Словом — парень из “вологодского конвоя”, жестокость которого писатели-демократы попытались сделать сущностью ЧК-НКВД. Такие же усилия предпринимала Л. К. Чуковская, когда, вспомнив, что одним из следователей по делу академика Вавилова был чекист по фамилии Хват, писала:
“Десятки тысяч потенциальных хватов, мучавших Вавилова, (…) сломавших на следствии 2 ребра Ландау — всегда подспудно таились в нашем народе? Каково их социальное происхождение?” (Д. Самойлов — Л. Чуковская. Переписка. М., 2004, стр. 285).
Особенно меня трогает это “в нашем народе” и о “социальном происхождении”. Думаю, что она была достаточно информированной женщиной, чтобы знать, кто руководил НКВД и ГУЛАГом в те времена. Но о своих — молчок. Во всем виновны русские хваты.
Особенно подробно и тщательно тема “вины русских” разработана в воспоминаниях бывшего энкаведешника и литератора, зятя одного из главных чекистов Г. Бокия, Льва Эммануиловича Разгона. Блистательно проанализировал все эти разгоновские комплексы Вадим Валерианович Кожинов в работе “Загадка 1937 года”. Лучше, чем он, не скажешь о мемуарах Разгона, изданных в 1988-1989 гг. трехмиллионным (!) тиражом. Кожинов подробно анализирует главу из воспоминаний Разгона, которая называется “Корабельников”. В ней речь идет о рядовом энкаведешнике, занимающем низшее место в служебной иерархии. Корабельников попал в тот же лагерь, где сидел Разгон, представлял из себя тип человека-лакея, подобострастно глядящего на начальство. Даже о свергнутых генералах ЧК — Бокии, Бермане, Паукере — он говорил в лагере с восхищением. Никакого зла он Разгону не сделал, был его постоянным собеседником, но Разгон признается: “Из множества злодеев, которых мне пришлось встретить, Корабельников произвел на меня особо страшное впечатление”, “его прямые пшеничные волосы… снились по ночам, и я стонал во сне и просыпался, покрытый липким потом… И сейчас (то есть полвека спустя! — Ст. К.) я совершенно отчетливо вижу его круглое и плоское лицо… Когда я думаю о нем, меня начинает бить дрожь от неутоленной злобы”. Не начальников Корабельникова, чьи кровавые приказы он исполнял, а именно этого ничтожного винтика ненавидит патологической ненавистью энкаведешник Лев Эммануилович Разгон.