- Слушай. Объявился у нас полицай, Митька. Не местный. Откель взялся, хрен его знает. В кажную избу залезал, высматривал, вынюхивал. Правда, пальцем никого не тронул. “Стучать” к оберштурмфюреру бегал, господину Плешке. Через это много людей пострадало. Один за моток кабеля телефонного, другая за Гитлера - ругала здорово, еще один мужик - за листовку, за иконой держал. Всех в район сволокли, в комендатуру. И - с концами.
По рассказу Ивана Максимовича, этот Митька стал к нему цепляться. Почему, мол, никто тебя не ругает, даже заглазно? Немцев честят, полицаев тоже, а тебя - нет. Заодно вы все. Раза два попрекнул старшим сыном, Михаилом: знаю, красноармеец он. Вроде невзначай упомянул младших, Петра и Груню: где-то они, не знаешь? Партизанят небось? Поначалу Митькины вопросы походили на дружеские подковырки, но однажды, когда Иван Максимович возвращался от заветного камня, а лазил он туда по глубокой заснеженной промоине, Митька его подкараулил.
- Где ты так извалялся? Или перебрал?
Иван Максимович притворился выпившим, послал Митьку куда подальше. Тот и пошел… к своему фрицу.
Эсэсовец вызвал Ивана Максимовича рано утром. Лежа на походной раскладушке, лениво спросил:
- Зачем на передовую ходил? Убежать хочешь к русским?
Иван Максимович клялся и божился, что такое ему и в голову не приходило. Хлебнул лишнего, черт попутал. Заблудился. Плешке не поверил, сказал с угрозой:
- Мы еще поговорим. Пока наступление не отобьем, из дома ни шагу.
Однако Иван Максимович ослушался. Дня через три воспользовался ночным затишьем на фронте, сползал к своему камню, оставил записку с условной закорючкой. А вернувшись и увидев у своего крыльца Митьку, понял: крышка.
- Как думаешь, - спросил я, - перехватили немцы радиограмму?
- Перехватили, нет ли, не знаю. Мне ни слова.
- Как же вы с Ульяной Петровной уцелели? Ведь прямое попадание. Дома не были?
- Были, но вот штука. Дней за несколько немцы на мой чердак втащили миномет. В крыше дыру сделали. Это чтоб вспышки не видно было. Стреляли, аж изба ходуном. А утром, после того как Митька снова меня застукал, гляжу, стаскивают свою хреновину с чердака. С чего бы?.. Решили, что засекли, не иначе. К слову, в последней записке я эту точку пометил. Сижу, помню, с Ульяной, а не сидится. Чую неладное. Время к обеду, говорю: “Собирайся, к соседям пойдем”. Она: “Зачем да почему?” А я шепчу: “Давай, давай, коли жить охота”. Схватил полушубок, выскочил на улицу, а она в сенях замешкалась. Тут и жахнуло. Избу вдрызг, а ей всю спину осколками посекло. И оглохла. Слава те, хоть живая.
Понятно, что радиограмму немцы перехватили, поэтому сняли миномет. Случайно уцелевших Быстровых больше не трогали. А когда спустя год пришли наши, Ивана Максимовича ждали новые беды: на Михаила пришла похоронка, Петра и Груню, расстрелянных фашистами, перехоронили в братскую могилу в Оленине. А Ивана Максимовича нежданно-негаданно арестовали, отправили в Сычевку.
Предъявили обвинение в сотрудничестве с фашистами. Напирали на то, что по честному советскому человеку стрелять, да еще из пушки, не станут. Имеются, мол, свидетельские показания, что его часто видели на переднем крае немецкой обороны. Что ни говорил он в свое оправдание, следователя не убеждало. Кто конкретно из руководителей подполья поручил ему агентурную работу, кому из разведотдела передавал он донесения, Иван Максимович не знал. Свидетельствовать в его пользу мог разве что камень-тайник на бывшей нейтральной полосе. (Кстати, он и теперь на прежнем месте.) Но, как известно, камни прокуратурой не опрашиваются. В сложности, а порой неразберихе военного времени могло свершиться непоправимое и неправедное. К счастью, остались в живых несколько подпольщиков. Они знали о работе Быстрова в тылу врага. Это же подтвердил дивизионный “Смерш”…
После той первой и последней нашей встречи прошло три десятка лет. Лежат под заросшими травой бугорками безвестные благородные люди: Быстров И. М. и Быстрова У. П. Поздно я о них вспомнил, еще позднее написал. Это пожизненный мне укор. И напоминание редеющему братству фронтовиков: воскрешайте светлые образы своих однополчан, безвестных героев. Устно и письменно. Кроме нас - некому.
Москва, 1992
Из неопубликованного
БОЙ ЗА ПОДСОСЕНКИ
Ракету молча роты ждут,
Вдруг чей-то голос неизвестный
Не дотерпел пяти минут
И затянул так поздно песню…
Мы подхватили.
Каждый смел
Мечтать о подвиге и славе.
“И беспрерывно гром гремел,
И в дебрях ветры бушевали”.
Ракета в небе…
Взвыл металл
Пуль; смяло песню многоточье,
И каждый встал, хоть каждый знал,
Что кто-нибудь ее не кончит.
В бреду сраженья под огнем
Потери тайною покрыты.
Когда ж осел последний дом,
А дзот гранатами закидан,
И очевиден стал успех, -
Себя сочли мы и патроны -
Осталось двадцать человек
Живых, готовых к обороне.
Хоть это мертвым не узнать -
Ее допеть за долг сочли мы:
“Но смерть героям не страшна,
Свое вы дело совершили!”…
Май 1942 г.
Калининский фронт
Случайно или не случайно
Явился я на белый свет -
Навек родительская тайна,
И до нее мне дела нет.
Зато могу судьбой везучей
Похвастать в жизни остальной:
В любой беде счастливый случай,
Как ангел, реял надо мной.
Частенько в детстве слышал фразу:
“Сломаешь шею, лоботряс…”
Но шею не сломал ни разу,
А мог бы, мог бы столько раз!
Дивлюсь, как мне на полдороге
К испепеленному Торжку
Не оторвало руки-ноги
И в каску вдетую башку.
Я и стишок случайно, кстати,
Состряпал, перышком скрипя.
Когда, глухонемой, в санбате
Реанимировал себя.
Я полземли в огне измерил,
Где случаи вели игру.
Но лишь придя с войны, поверил,
Что я когда-нибудь умру.
Мне 78 - глубокая осень
Я помню чудные мгновенья,
Которых было пруд пруди,
Когда, казалось, дней рожденья
Неисчислимо впереди.
Но время близится к закату.
Прикидываешь на глазок
И думаешь, отметив дату:
Уж не последний ли разок?
Жизнь оказалась очень длинной.
И я на этот длинный срок -
От речки Нары до Штеттина -
Никак рассчитывать не мог.
Я помню каждую потерю,
Их множество в одну сложив,
Уже я верю и не верю,
Я жив еще или не жив.
Но в жизни нету перерыва,
И вы, друзья, и вы, родня,
Живите долго и красиво,
Порою вспомните меня.
11 ноября 1999 года
К 100-летию со дня рождения Николая Гастелло
Виктор Гастелло Память об отце
Из воспоминаний сына
Подвиг
26 июня 1941 года. Пятый день войны. Моторизованные немецкие дивизии рвались в глубь нашей страны сплошным железным потоком. В районе местечка Радошковичи, что в сорока километрах от Минска, звено самолётов - два бомбардировщика ДБ-3ф - атаковали немецкую войсковую колонну. Наши самолёты на малой высоте, порядка 600-800 метров, нанесли бомбовый удар, поливая немцев смертоносным прицельным огнём с нижних пулемётных турельных установок.
Бомбардировщики уже отбомбились и уходили с поля боя, когда один из них был подбит и загорелся. Самолёт неожиданно развернулся и врезался в немецкую колонну. Так был совершён первый наземный таран в Великой Отечественной войне.
5 июля Совинформбюро сообщило: “Героический подвиг совершил командир эскадрильи капитан Гастелло. Снаряд вражеской зенитки попал в бензиновый бак его самолёта. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолёт на скопление автомашин и бензиновых цистерн противника. Десятки германских машин и цистерн взорвались вместе с самолётом героя”. Об этом же написала и газета “Красная Звезда” от 6 июля 1941 года.