“- В 93-м во время октябрьского путча вы были игроком “Асмарала”. О том, что творилось в те дни на вашем стадионе, который расположен прямо напротив Белого дома, говорят разное. Вплоть до того, что в раздевалки свозили тела убитых. Вам что-нибудь об этом известно?
- Всё может быть. В раздевалке следов крови и впрямь тогда хватало. В закутке рядом с ней вообще вся стена была залита кровью. Ходили слухи, что там кого-то расстреливали. А танки нам всё поле перепахали. Следы от гусениц были повсюду”. (Интервью с футболистом Сергеем Семаком. “Спорт-экспресс”. 2 февраля 2007 года.)
Если бы Лидия Чуковская соответствовала своей репутации (аж самому Шолохову в своё время написала “Открытое письмо” с моральной нотацией, ничего не поняв в шолоховских словах), она бы не преминула в торжественную минуту получения премии прочесть свою любимую Ахматову.
В Кремле не надо жить. Преображенец прав.
Здесь зверства древнего ещё кишат микробы:
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И Самозванца спесь - взамен народных прав.
Это было бы и к месту, и ко времени. Но наша “героиня” набрала в рот воды. Понятое дело: кровь, пролитая во имя “либеральных ценностей”, видимо, другого цвета. А то и вовсе - вода…
Лидия Чуковская с негодованием вспоминает “вязальщиц” - ташкентских соседок Ахматовой по писательскому общежитию, живших сплетнями и пересудами, к которым, как она считает, Ахматова обратила своё стихотворение “Какая есть. Желаю вам другую…” Нередко создаётся впечатление, что Ахматова воспринимала Чуковскую такой же “вязальщицей”, но “своей”. Временами родную “вязальщицу” можно было третировать, демонстрируя при ней, покорно склоняющейся перед своим “кумиром”, свою “королевистость”, но преимущественно использовать её как собеседницу, зная, что их разговоры пишутся на бумагу, и соответственно самой “вязать” в диалогах необходимые “петли” в целях позднейшего складывания нужного “узора” руками “близкого друга”.
“Эдуард Григорьевич Бабаев рассказывал мне, - вспоминает Михаил Кралин, - что однажды, придя в больничную палату, где лежала Анна Андреевна, он застал у неё Лидию Чуковскую. Увидев нового посетителя, Лидесса вздёрнула голову и быстро распрощалась с больной. И вот, когда она шла по больничному коридору, держа спину как всегда чинно и прямо, Ахматова сказал ей вслед тихо, но так, чтобы собеседник её услышал: “Ну вот, пошла писать мемуары”. Конечно, великое благо, что “Записки” эти существуют, но в них отражены далеко не все грани ахматовского бытия, и по ним нельзя судить об Анне Ахматовой в целом, что, к сожалению, теперь иногда происходит”.
Неизмеримо более великое благо в том, что сохранились собственные записки Анны Ахматовой, её дневниковые записи, читая которые устанавливаешь строй мысли, подчас совершенно не схожий с тем строем, который очерчен в Чуковских “Записках”:
“4 марта (1966 года. - С. К.).
Лежу до 8-го (велел здешний врач). Здесь просто хорошо и волшебно тихо. Я вся в Кумранских делах. Прочла в “Ариеле” (изрlt;аильскийgt; журнал) о последних находках. Поражена, как, вероятно, все. Вместо 3-го века (см. Брокlt;гаузgt; - Эфрlt;онgt; о Новом Завете), время до 73 года н. э. (т. е. войны). Никакой ошибки быть не может. Точно описан Апокалипсис с редакторскlt;имиgt; заглавияlt;миgt; и поведение первых мучеников. Почему-то евреев (не христиан) римляне вовсе не мучили. Они (римлlt;янеgt;) были гениальными колонизаторами, и сам прокуратор Понтий Пилат выходил на улицу, чтобы разговаривать с Анной и Каиафой, потому что, войдя в его дворец, они бы осквернились и не смели вкушать пасху, а римские императоры, если день (раз в году) раздачи подарков приходился на пятницу, велелlt;иgt; оставлять подарок для евреев (см. Моммзена, т. … стр. …). Отчего же римляне так страшно мучили кротчайших христиан ещё до 73 г., т. е. сразу после смерти Христа (33 год).
Мы так много и подробно знаем о поведении первых христиан. (Римские матроны ещё носили свои обычные одеяния и драгоценности, так что палач не знал, как отрубать голову, чтобы не повредить жемчуга и изумруды на шее первых мучениц.)”.
* * *
Недавно исполнилось 100 лет со дня рождения Лидии Чуковской. И по радио, и с телеэкрана было произнесено много торжественных слов о её драматической судьбе, о её непреклонности и гуманизме. О стремлении к правде. Со временем, когда схлынет нынешняя муть, многое будет пересмотрено и переоценено, хотелось бы надеяться, в духе спокойного постижения истины. И те же самые три тома “Записок об Анне Ахматовой” будут прочитаны и проанализированы в контексте жизненной и творческой судьбы поэта, когда эта судьба станет предметом внимательного, глубокого и проникновенного описания, в котором многочисленные зёрна будут отделены от многочисленных же плевел. Дожить бы до этих дней.
Владимир Бондаренко Серебряная точность слова
Серебро придает живительную силу воде, воздуху, духу творений. Серебро - не южный металл, на юге оно не смотрится. Тускнеет. Его сила - на севере. Вот и в северных сибирских стихах Ивана Переверзина серебро как бы незримо, невидимо, но выделяет, подчеркивает какие-то реальные грани бытия сибирского поэта, а значит - и наши с вами земные грани бытия. Как будто на самом деле некий первозданный “невиданный туман, густой и первородный” окружает поэтическую стихию вполне земного и даже сугубо работящего человека Ивана Переверзина. Туман, скрывающий рубежи целого, но в этом тумане вечной мерзлоты вдруг проступают контуры каких-то предметов, и мир обретает новую форму. Вот эта точность деталей и определяет поэзию сибирского поэта. Даже лай собак, остервенелый, чтоб согреться… Кто заметит эту точность: собаки лают на морозе, дабы согреть себя… Туманный мотив не случайно повторяется в стихах Переверзина. Такова его былая якутская жизнь. И таково его нынешнее видение мира. Он живет под “туманно-серым небосводом”, и пробираться ему приходится сквозь “косые пепельные тучи. / Иззубренный морозом лед, / И наст шершавый и колючий…” Но эта тьма, мировая, забубённая, попахивающая явно чем-то нечистым, тьма вечного холода, тьма царства злых сил, тьма, окружающая поэта, лишь придает ему новые силы для борьбы, силы для жизни.
Все объято тьмою и водою,
Жутко мне, себя не помню я.
Но еще во тьме собаки воют -
Значит, жизнь не кончилась моя…
Он еще живой. Пока живы собаки, воющие во тьму, пока жива скотина, пока жива земля.
Так и мы все будем чувствовать себя живыми на земле, пока будет слышен чей-то плач или вой…
Конечно, это стихи нашего времени, хотя там нет ни слова о политике или о социальных проблемах общества. Этими проблемами Иван Переверзин занимается в другой, земной жизни. В поэзии лишь намеки на предательство друзей. На коварство времени, на ненадежность окопа.
И остается-то минута,
Вторая, третья до того,
Чтоб о себе подумать круто,
Вздохнуть - и все. И ничего…
В этой туманной действительности даже не поймешь, как выживать, где враги, а где друзья. Туман навеивает и блики в сознании самого поэта, когда в пестрой сюрреалистической картине быта, копаясь в грядках в огороде, автор вдруг неожиданно понимает, что копает собственную могилу, и враги плотной толпой подталкивают его к этой могиле:
Жизнь твоя чернее мрака.
Черт с тобой, бывай как был.
Только знай, за что, собака,
Ты себе могилу рыл.
Проходит одурь, проходит тьма, но, может, нам нужны подобные злоключения, дабы выдержать достойно напор самой жизни? И потому с неизбежностью: “Могильный камень шевелится / и поднимает тихий вой”… Это вой и по тебе тоже.
Трагическая тема в туманной галактике Ивана Переверзина звучит как-то неожиданно и всегда с неким мрачноватым весельем.
Даже его импульсивный, отнюдь не заказной отклик на взрыв домов в Москве ли, в Нью-Йорке заканчивается неким утешающим, примиряющим выводом. Мол, все там будем: