Вечером ветер образумился и небо просветлело. На севере цепочкой вытянулись горы Главного Кавказа. Было хорошо видно и Казбек, и Эльбрус. Моя женщина долго смотрела в их сторону и никак не верила, что враз можно видеть эти два исполина, даже на карте отстоявшие друг от друга на расстоянии, внушающем уважение. Ее устремление передалось и мне. Я некоторое время смотрел туда же. Потом у меня появилось ощущение, не смотрят ли так же вот на горы и Уплисцихе, и часовенки, и крепости, и сады, и наши дома, и не пережили ли они все невзгоды, бури и пожары только
потому, что у них была возможность опереться на эту чистоту и эту вечность. Я подивился своему ощущению - подобного со мной не случалось.
"Не женское ли это влияние? Горазды ведь они на всякие такие штучки!" - подумал я.
За ужином, когда были выпиты тосты по обычаю, Цопе вдруг сказал, что хочет выпить за сегодняшний день, чтобы он в нашей жизни еще не раз повторился.
- Давно мы с тобой не охотились! - сказал он.
- Разве это охота - одного бекаса убили! - заглушая новое свое ощущение, воскликнул я.
Цопе не сказал ничего, только взял кувшин, встряхнул его, определяя, сколько в нем осталось, и позвал жену, чтобы принесла еще. Это вообще-то мужское дело - прикасаться к вину. Но жена у него очень кроткая и благородная. Ее прикосновения вину не вредят.
- Ты скажи своей женщине, - сказал Цопе, глядя мимо меня на трепещущие среди виноградных листьев звезды. - Скажи, что Цопе зря никого никогда не тронет!
- Э, да она уже все давно забыла! - хотел я его успокоить.
- Стоило бы речь заводить, если бы запомнила! - сказал Цопе. Мы сидели, два брата. Рядом сидели наши женщины.
ДЕРЕВНЯ ЗА ГОРОЙ
Деревня и озеро одно название имеют и - два щенка к матери - жмутся к горе. Деревня еще похожа на встревоженного, но спутанного ястреба, а озеро на вдавленную в землю мелкую монету. Вокруг ничего не растет, как при кизилбашах, только кукурузное поле, где каждую осень тьма перепелов прячется. Рыжая отара позади деревни по склону бродит, тянется, как старая одноголосая песня.
Будто бы они и появились тут в одно время - озеро и деревня. Кровник горец обидчиков искал, да не нашёл, уже было домой повернул, но остановился. Захотел тут поселиться. Захотел поселиться, да про князей вспомнил: в крепостного превратят. Развязал мешочек со своей горной землей и высыпал, вот-де земля моя, я ничего не должен тебе, князь. С той землей выпала льдинка - видно, под самым небом жил человек, коли земля со льдом у него.
Из льдинки озеро сделалось, а деревню он сам построил.
Кровником он вот как стал.
Еще отчаянный человек рискнул бы одолеть перевалы, еще скряга дуб торговался за каждый свой медный лист и отдавал его ветру не иначе, как с проклятьями, но зима уже Тамерланом ворвалась в горы.
Волки пригнали в деревню людей. Двое - мужчина и женщина - деваться им было некуда. Осыпаемая снежной крупой, деревня согласилась оставить их у себя. Спросила, за что определено им изгнание. Ответа или не получила, или потом забыла его.
Горы не велят принимать изгнанников. А здесь посмотрели в небо, начисто срезавшее все окрестные вершины, подставили лица снежным искрам, вспомнили волков и тяжелый живот пришедшей женщины. Мощный старик со свирепым лицом, род которого почитался первым в деревне, сказал:
- Наказать можно за свершенное. У этих двух есть третий. Он еще ничего не сделал - ни худого, ни доброго. Пусть он придет в этот мир.
В старину сказано: начало - половина сделанного. За этими через какое-то время пришли другие. За ними - третьи. Приняв тех, деревня не смогла отказать этим. И все оставались в ней, находя крышу и хлеб. Она не запоминала, кто они, и называла всех по фамилии свирепого на вид старика, который первым решился принять их. А чтобы не путаться, стала, если речь заходила о старике и его родственниках, произносить перед фамилией слово "подлинные", а когда заговаривала о пришельцах, то к фамилии добавляла слово "ненастоящие". Их это не радовало. Но выбор был мал, как
зимний день или овечий хвост. И они мирились с тем, чтобы потерей чести оплатить жизнь. Когда цена столь велика, покупка приносит беду.
Никто не сосчитал годы, копившие ее. Но их прошло достаточно, чтобы она смогла вырасти не в одном сердце. Она переходила из поколения в поколение с кровью отца и с молоком матери. И когда на очажной цепи следы клятвы прочно затянулись сажей, кто-то из "ненастоящих" впервые сказал: