В пересказе все выглядело так, будто командир разведроты, мальчишка — мой девятнадцатилетний возраст указывался довольно верно, — снюхался с матерой эсэсовкой, руководительницей вражеского подполья, которая не только использовала его в своих личных половых интересах, но и
* В связи с сокращением армии 425 сд была расформирована 26 июня 1945 года.
окончательно споила. Чтобы бесповоротно его охмурить, она, якобы совершенно голая, плясала перед ним на столе под музыку любимого Гитлером композитора Вагнера, после чего он шел и послушно выполнял любое ее задание. Именно через него в день юбилея дивизии в роту под видом французского ликера этой эсэсовкой-убийцей был подсунут бочонок метилового спирта. После отравления красноармейцев немка якобы тотчас бежала на Запад — она оказалась агентом нескольких иностранных разведок, — а командир роты был осужден Военным трибуналом. Число жертв, отравленных метиловым спиртом, в этих рассказах колебалось от 6 до 40 человек; также по-разному передавался в рассказах и срок наказания — от 5 до 10 лет, — впрочем, один лейтенант-артиллерист уверял меня, что якобы командир дивизии, приехав в роту и обнаружив десятки трупов, расстрелял ее командира прямо на месте…
ИВАН ПЕРЕВЕРЗИН
В глазах у неба ни соринки, — глядит на землю широко, и море теплое, как в крынке парное козье молоко.
Но я ни в небо, ни на море сегодня точно не вернусь, — объяла сердце пуще горя по Родине глухая грусть.
И свет зари, и звон березы, и ноты птиц на проводах, — сквозь подступающие слезы я берегу не на словах…
И грусти я не зря распахнут, — прикрыв глаза, как наяву, я чую всё, что Русью пахнет, где я, как русский, — весь живу.
ПЕРЕВЕРЗИН Иван Иванович родился в 1954 году в посёлке Жатай на берегу Лены. Окончил Финансово-экономическую академию имени Плеханова. Работал трактористом, прорабом, директором совхоза. Автор пяти стихотворных сборников. Член Союза писателей России. Живёт в Москве
Вновь выпил водки и сижу на берегу лесной стихии, — за деньги, не за так дышу озоном горьким ностальгии.
И в памяти встают опять
святые образы отчизны,
с которыми мне умирать
и воскресать для новой жизни…
Далёк назначенный предел! Но оттого вдвойне дороже и свет, которым я горел, и мрак, где я светился всё же…
Я здесь на время потому,
что лишь с большого расстоянья
я, разглядев, навек пойму
весь смысл высокого страданья…
И жить сейчас — как умирать, и умирать — как жить, покуда мы будем верою питать придуманное чёртом чудо…
А водки выпил я не зря, — чуть-чуть на сердце полегчало… И красная, как кровь, заря, почти что золотою стала.
Я, как котел, что перегрет, а клапан накрепко закрыт — вот-вот рвану, — и белый свет на небо самое взлетит!
Ау! погожих дней стога, и плавни с рыбою, ау! Пустынны, дики берега, огнем пожгло в лугах траву.
И только в бездне голубой
лишь месяц, будто сирый птах,
летит над горькою землей -
за взмахом взмах, за взмахом взмах.
От неба взгляд не оторвешь, и вслед за ним не полетишь… Как бы живешь — и не живешь… как бы горишь — и не горишь…
И существую так давно, — за что? Не ясно самому… Но так вокруг меня темно, что вижу я за тьмою тьму…
ТВОЁ ИМЯ
Едва смог выйти из тумана, как окунулся вновь в туман. В моей душе такая рана, куда там боль от старых ран!
Пусть эта рана ножевая, — но, кровью напрочь изойдя, мне не войти под кущи рая, чтоб разрыдаться, как дитя…
В аду сгорю я, чёртов грешник, за то, что от шальной любви построил вдруг такой скворешник, что в нём подохли соловьи…
Тогда ты в душу и вонзила свой нож, сгорая от стыда, что, видно, зря меня любила, — и не разлюбишь никогда!
Прости! Я слёз твоих не стою, но ими, а ничем другим, я рану, как водой, омою, — воскреснув с именем твоим.
Конечно, я тебя любил светло и раньше, но чтобы так — до смерти! — в первый раз. Ты мне была верна, я жил тобой без фальши. Но иногда, винюсь, запаздывал на час.