Каждая ступенька давалась теперь с трудом. Старик задыхался и после очередных десяти ступеней останавливался, чтобы отдышаться и подождать, пока утихнет колотье в груди.
И вот, наконец, он дошел-таки до желанной верхней площадки смотровой вышки и грузно завалился, почти упал в свое излюбленное старое кресло, которое до того было крепким, что не издало ни единого скрипа. прочем, со времени получения генеральского звания он, должно быть, раза в полтора потерял в весе.
После трудного подъема он наслаждался отдыхом и разлитым везде рассветным покоем. Пели цикады где-то внизу, а потом где-то совсем рядом послышался тоскливый голос одинокой иволги, будто жалующейся ему… но почему тоскливый? идимо, так тебе кажется лишь потому, что она в тебе самом сидит, эта самая тоска.
Ты, сам не ведая, оказывается, везде ищешь созвучия со своим внутренним ощущением и, находя, приписываешь им свое… Печально, но, видимо, это так и есть.
Ночью пограничник на посту ориентируется чаще всего на слух. Поэтому с годами у него вырабатывается умение безошибочно определять проис-хожденье звука, направление и расстоянье до источника его. Естественные звуки ночной природы меняются со временем года, даже с погодой, и малейшее изменение их сразу притягивает внимание. етка ли хрустнет, камень ли скатится по осыпи склона или беспокойство проявится в голосах ночных птиц - все это сразу улавливается слухом, и ты настораживаешься.
Дин Хун, закрыв глаза, с умиротворением в душе слушал привычные звуки, доносящиеся со всех сторон. Ночью у грызунов, летучих мышей, змей и у некоторых видов птиц начинается бурная жизнь со своими разговорами и перекличками, ссорами, криками, чтобы с рассветом перемениться на более возвышенное, на приветственное пение навстречу солнцу, новому дню…
Сегодня он как-то непривычно, по-особому услышал во многоголосом птичьем хоре эту радость жизни - вопреки, может, и в противовес своей немощи и ночной тоске… Тысячи раз он слышал это, чтобы понять лишь одно: все в порядке, никаких нарушений, подозрительных звуков нет. Слышал, но не внимал этой приветственной радости, этому торжеству жизни - а значит, был обделен и в этом… Но все-таки услышал, наконец, внял и был ко-
му-то глубоко, до близких слез благодарен за это утро, за этот рассвет, один из немногих, оставшихся ему. И это ли не подарок ему на старости лет?!
А случись по-другому, соединись он с той юной хозяйственной девушкой, гибкой, как лоза, то и подарок этот он получил бы, возможно, еще пятьдесят с лишним лет назад?
И кто знает это, несбывшееся? А подарку этому он и сейчас рад не меньше, чем мог обрадоваться бы в молодости, ибо куда дороже он теперь, в скудости остатних дней. Но все-таки главное в жизни он не получил от кого-то в дар, а заработал трудом и бдением, честным исполнением возложенного на него долга, и ему не в чем особо сомневаться, маяться тем, что не сделал что-то, не успел, не смог. Не сделал только то, чего не мог… Да, он отдал все долги жизни, а вместо детей отдал ей и людям своих достойных учеников, и теперь он в расчете со всеми, он свободен.
И вместе с этим осознанием своей полной свободы на него снизошел, наконец, переполнил его всего долгожданный покой. Он будто перестал ощущать тяжесть и ломоту своего старческого тела, будто не сидел, а легонько даже парил в кресле своем стародавнем, и ему стало хорошо и умиротворенно, как никогда в жизни.
Старый генерал совсем ненадолго вздремнул, и ему привиделась снежная равнина, над которой он продолжал все так же невесомо и теперь уж высоко парить. По ней еле-еле продвигался маленький согбенный старик с посохом. До боли знакомой была его фигура, походка, но он мучительно не мог вспомнить, кто же это. А когда очнулся, вздрогнув от хриплого окрика старого ворона с крыши вышки, уже совсем рассвело и ясны были до каждой складки знакомые очертания хребтов и сопок Куньлуня.
Он неотрывно смотрел на них, вознесшихся в вышину, и будто принимал их, впитывал в себя, желая унести с собой их возвышенную красоту и божественный покой, и невольно и со щемящей грустью подумалось: может, в последний раз…
И оказался почти прав.
Больше на вышку самостоятельно он уже не смог подняться.
Какое-то время с трудом еще выходил из дома наружу. Но высокие деревья заслоняли обзор, а ему как раз очень не хватало простора, открытого горизонта… Он быстро выдыхался, силы таяли. И он знал, что за каждым его движением с утроенным вниманием и любопытством следит старый контрабандист. Мало сказать, что это было неприятно. Обидно и унизительно чувствовать, видеть, что враг радуется твоей беспомощности. Должно быть, утолит наконец-то он свою месть, нарадуется…