- Конечно, - согласился он. - То во сне душит, то синяков на теле наставит. Прежде-то в каждой избе свой дедушка домовой обретался. Теперь про них не слыхать: верить в них перестали, они и не показываются. А были, были. Мой отец сам видел домового - как я тебя вижу. Годков десять мне тогда было…
Стая снегирей внезапно шумно поднялась и улетела, будто кусок розовой зари промелькнул мимо окна. Мы с дедом прильнули к стеклу. На завалинке соседнего дома сидел здоровенный кот - черный с белыми лапками. Он тянул шею к опустевшему кусту сирени, двигал усами, принюхивался.
- Так я и знал! - воскликнул дед. - Опять Грек снегирей распугал - кот соседский. от животина зеленоглазая, везде нос сует. Теперь моих генералов только через неделю ждать можно!..
- Так вот, годков десять мне было, когда мой отец своего домового увидел, - принимаясь за работу, продолжал рассказ дед Михаил. - Отец мой, Иван Михалыч, человек был трудящий, много разных работ перепробовал. Крестьянствовал, у помещика Серова землю арендовал, да землица не прокормила. "Казанку" строил, в насыпь землю возил, а как рельсы положили - в извоз ушел: то хуторских с дощаников на базар отвезет, вишни оттоль много шло, то на мельницы зерно аль муку на Купеческую пристань доставит. Так и вертелся. Семья большая, все есть хотят.
извозе первейшее дело - лошадь. И была у нас лошаденка немудрящая, светленькая, а грива черная. Сама тощенькая, вроде козы, а дело справляла не хуже других прочих. Так ведь продал ее отец! Он, родитель мой, козыристый был, не тем будь помянут. Любил и пофорсить, и прихвастнуть. Бывало, выпьет не в меру и начнет выкобениваться, "графом" себя называть. За то нас Графовыми прозвали, по-уличному. Сергей, брательник мой, так Графовым и в солдаты ушел…
Так вот, лошаденку родитель продал и на двор привел коня. Не конь - картинка! ороной. Ноги в чулках. Полюбили мы оронка. Бывало, вынесешь хлебца кусочек с солью, он осторожно так с ладони возьмет, губы у него мягонькие, будто бархатные… - Глаза у деда Михаила спрятались в морщинах, он улыбался в усы. - Да не пришелся тот конь ко двору. Пуганый стал. Худеет на глазах. Отец ему и сена, и овса… коновала приглашал - доктора конского. Тот щупал животину, мял, в рот заглядывал. "Здоровая, - говорит, - лошадка". С тем и ушел.
Совсем отец пал духом: ну как подохнет коняга? Сумки шить да по миру идти?..
Скор был на дела родитель мой. первый же базарный день продал оронка. С убытком. Привел другую лошадь. Серую. яблоках. Соседи приходили на погляд. Хвалили: "На такой лошади настоятеля собора отца ласия возить не зазорно". Только и эта лошадка не прижилась. С каждым днем слабеет. Глаза пуганые. Дрожит вся, и шерсть блеск потеряла.
Беда наша всей улице стала известна - как же, открыто жили. Доброхоты появились, советчики. Одни говорят: попа зови, пущай святой водой конюшню окропит. Другие: козлиные рога над колодой прибей - ласка, вишь, животину мучает, зверек этот конским потом питается… Ну и всяко разно…
Жил от нас через три двора дедушка Ермилыч. етхий уж, с печки не слезал. вечеру он к нам в избу приковылял: "Слыхал, аня, про твою невезучку с лошадками. идать, не показалась ЕМУ ни вороная, ни серая". - "Кому это, дедушка Ермилыч?". - "Известно кому, домовому". Отец только рукой махнул, сказки, мол. А Ермилыч свое: "Сядь, аня, под борону и
узнаешь, что ему надо. Дело, конечно, твое, дак уморит ОН лошадку, с чем останешься? Детишков твоих жалко…".
Попытка - не пытка, спрос - не беда. Наладился мой родитель в ночь под бороной сидеть. Мы-то, ребятня, этого ничего не знали. Ночь он просидел, а заутро накинул на Серка оброть да на базар и отвел. Продал. Привел новую лошадку. Помню, мать - в слезы, да на отца: и барышник, мол, и цыган, домытаришься до ручки, ни денег не будет, ни товару…
Против Серка новая лошадка была невзрачна: и росточком невелика, и мастью неброска. Но - прижилась. И трудилась исправно, пока отец извозное дело не бросил.
Уж много лет спустя, под веселую руку, он рассказал, как под бороной сидел…
- Как это "под бороной", а зубья-то? - задал я вопрос.
- А ты слушай. К вечеру отец устроил себе место в конюшне. За колодой борону приладил зубьями вверх, сена подмостил. ночь на эту засидку и ушел. Лежу это я, - рассказывал, - темно, тихо. Серко овес жует. На пожарной каланче одиннадцать пробило. сон стало долить. Укрылся я попоной. Дремлю. друг светло сделалось, и появился в конюшне мужичок. Маленький, ровно мальчишка лет восьми. Рубаха на нем в красну полоску, крученым пояском подпоясана. На ногах лапоточки. Ну, мальчишка и мальчишка, кабы не борода. А борода сивая да широкая, будто лопата. олосья в кружок стрижены. За поясом кнут. Ни дать, ни взять мужик в извоз собрался. Обошел мужичок Серка, ведром загремел. "Что за раззява, этот анька, - слышу, - ведро к месту не приберет. се-то у него раскидано, да разбросано…".