В свой последний прижизненный сборник "Стихотворения" поэт включил переводы из Э. Межелайтиса, Н. Хазри и А. Чиботару. Почему именно их? Думается, что некоторые стихи этих поэтов были близки Передрееву, отвечали его мыслям и настроению в те годы.
Передреев питал теплые и дружеские чувства ко многим национальным поэтам, ценил их дарование, уважал традиции народа. Однако его заслуги в этой области не получили должного признания, в частности, у литературной общественности тех народов, чьи стихи он переводил. В какой-то мере его оценили лишь в Азербайджане: в Баку издали сборник его стихов, Наби Хаз-ри откликнулся на кончину поэта телеграммой соболезнования и денежным переводом для семьи. Из других республик, насколько мне известно, откликов не поступало.
12. "Всё беззащитнее душа в тисках расчётливого мира…"
Из черновиков поэта и публикаций ранних вариантов некоторых стихов видно, как совершенствовалось с годами его мастерство, какой коренной переработке и тщательной шлифовке подвергались стихи, как безжалостно отбрасывались целые строфы, а порою и целые стихотворения.
Но дело не только в отделке. "Передреев умел без музыкального инструмента извлечь какие-то щемящие душу, прозрачные, как звезды над равниной, мелодии… " - сказал поэт Александр Бобров, впервые прочитав - "это было откровение!" - сборник Передреева.
В чтении самого автора эта мелодия еще больше щемила, волновала душу. Не могу похвастаться, что слышала много стихов Передреева в его исполнении. Это были лишь редкие случаи, и они оставляли незабываемое впечатление. Кроме уже упоминавшихся "Романса" и "Воспоминания о селе", несколько раз слышала "Ты просто Нюркою звалась, хотя красой - под стать царевне… " с особым ударением на последних строках:
Хотя давно На свете этом Деревни не было твоей.
Очень выразительно Передреев читал "Окраину". В начале чтения подумалось: это сугубо личное, свое. Но вот прозвучали строки:
Окраина, ты вечером темнеешь, Томясь большим сиянием огней, А на рассвете так росисто веешь Воспоминаньем свежести полей, И тишиной, и речкой, и лесами,
И всем, что было отчею судьбой… Разбуженная ранними гудками, Окутанная дымкой голубой.
И уже не приходило в голову, о чем эти стихи. Они вызвали особое чувство, не поддающееся определению. "Чтобы написать о нашей окраине, нужно почувствовать мелодию. Без нее и приниматься не стоит", - заметил Виктор Лихоносов в "Записках перед сном". Видимо, эта мелодия и трогала так глубоко души. Передреева же "мелодия окраины" волновала многие годы, она уже звучала в стихах "Обруч" (1960 год):
Я гнал его… крутилось колесо… Мелькало всё - заборы и деревья, Околица - ни город, ни деревня, И дом родной, и матери лицо.
Сразу же на "Окраину" откликнулся Кожинов. Он тут же, под свежим впечатлением написал статью, опубликованную затем в "ЛГ" - редкий случай появления отклика лишь на одно стихотворение. В дальнейшем "Окраину" не раз хвалили в печати.
С годами наряду с тёплыми, добрыми строками о "живом" человеке начинают проскальзывать нотки разочарования. Они прозвучали впервые в стихах "Робот" (1966) - о человеке, не знающем, "что такое робость, лень, тоска и воспаленность век". В книге академика Р. А. Будагова "История слов в истории общества" эти стихи приведены в качестве удачного использования понятия "человек-машина". Затем появляются стихи "Я видел, как скудеют чувства, мертвеют краски и слова…", и они также о "полотнах, где бездушны краски" и "словах без жизни и лица". В том же ключе написаны стихи "Знакомцу" ("Ты на виду повсюду, как на сцене…"), "Ты умудрен и жизнью, и судьбой… " (в одном из сборников - "Монстр"), "Ночью слышатся колеса… " с выразительной строкой: "Ночью слышно - ветер стонет: это надо мной", "Ностальгия".
Тяготило и общее отношение к истинной поэзии, к истинным поэтам. Пресловутые слова главного редактора одного толстого журнала "За лирику мы платить денег не будем!" буквально травмировали поэта, он нет-нет да и повторял их с большой горечью. В беседах порою признавался: "Как тяжело жить, когда почти никто ничего не понимает". "В письмах: "Такова се ля ви, в которую я влип", "Читай Пушкина - это единственное, что нам остается". Возможно, потому, что Передреев вырос в многодетной семье, в обстановке, "где настежь распахнуты окна и радость - на всех, и беда", он всегда тяготился одиночеством, искал общения, встреч. К последним годам жизни накопилась усталость, особенно от изнурительной работы над переводами. Чтобы развеяться, шел в ЦДЛ, где всегда можно встретить любителей побеседовать за рюмкой горячительного, но где, к сожалению, сталкивался с непониманием, самодовольными высказываниями, задиристыми репликами, насмешками. Понимал, что подобно Дон Кихоту выступает против ветряных мельниц и в статьях, и в беседах или, как Чацкий в доме Фамусова, напрасно тратит свою горячность. Автор одной из последних статей о Передрееве (2003 год) пишет: "На свою беду, он чересчур тонко чувствовал стих", то есть большой редкий дар оборачивался для Передреева бедой - поистине "горе от ума"! Понимая все это, досадуя на себя, поэт не без горечи сознавал: