И тут я услышал окончательно добившее мой позор:
- С добреньким утречком! Ну вот и познакомились, а то вчера было некогда. Зовут меня Полиной, хотя все кличут Пашей.
Я не мог вымолвить ни слова. Поспешно оделся, предварительно осмотрев ширинку - пуговицы были восстановлены на месте, - и, схватив пилотку, кубарем скатился по лестнице, боясь на кого-нибудь натолкнуться.
Несколько дней я ходил, как мешком ударенный, в нервном ознобе ожидая, что подцепил какую-нибудь заразу, и боясь попасться на глаза Володь-ке и Мишуте.
Но прошло несколько дней, и непонятная неодолимая сила, несмотря на терзающий меня стыд и испытываемое гнетущее унижение и омерзение к себе, погнала меня к Полине.
Краснея и запинаясь, я бормотал какие-то извинения, объясняя свое поспешное бегство. Она усмехнулась и все поняла. Полина оказалась первой женщиной, которая меня пожелала и, как я понял спустя годы, пожалела.
Моя плоть жила отдельно от моего сознания, наши тайные встречи стали регулярными. Каждый раз, уходя от Полины, я презирал и ненавидел себя и давал себе слово, что больше ноги моей у нее не будет, но проходило несколько дней, и я, как тать, крался ночью через сад, по дереву влезал в окно, где в полумраке комнаты она меня уже ждала.
Мы распивали с ней бутылку принесенного мной мозельского - она из стакана, я - из водочной рюмки, закусывали: я - компотом, она уминала банку тушенки, смачно жевала, звучно облизывая во время еды жирные пальцы. Говорить нам было не о чем, разговор не клеился, и погодя я просил:
- Ну, ты давай. Иди.
Убрав со стола, она закидывала на плечо роскошную трофейную махровую простыню и уходила. А я снимал одеяло, раздевшись, залезал под простыню на жаркую пуховую перину и лежал в томительном ожидании. Спустя некоторое время в двери щелкал ключ и в полутьме появлялась она в немецком халатике с обмундированием под мышкой и простыней в руках и радостно, бодро-весело докладывала:
- К употреблению готова!
Ах, боже ж ты мой! Конечно, я понимал, что это не ее слова, не ее выражение. Эту фразу, как я потом выяснил, она переняла от своей непосредственной начальницы, разбитной сорокалетней бабенки, старой стервы Глаголевой. И еще многоопытная старшина наставляла Полину и других своих подчиненных, что "женщина должна быть активной и в постели, и в жизни".
На практике выполняя указания по сексуальной активности, она сбрасывала халатик, нисколько не стыдясь своей наготы, и, покручивая бедрами, медленно подходила к кровати, а я с жадностью и удивлением поглядывал на нее и замирал.
.Впоследствии, став опытнее и взрослее, мне всегда вспоминалась активность Полины только с улыбкой. Грех мой тяжкий, но Полинины ляжки я не забуду никогда.
Самым тяжелым было расставание, наступала тягостная минута: в полутьме я одевался, начинал топтаться на месте и, взяв в руки пилотку, мялся, не зная что сказать. Я чувствовал себя весьма неловко, на душе было скверно, думая при этом:
- Гадко, как гадко! Зачем все это? Ведь я ее не люблю. Все, что у меня с ней происходит, как-то нехорошо. Без черемухи. Не по-советски.
Мне было нестерпимо стыдно, я себя презирал, и даже к ней, доброй, искренней, пусть смешной, иногда нелепой, малокультурной, но работящей женщине, появлялось отвращение, чего она никак не заслуживала.
Свои хождения к Полине я тщательно скрывал от всех, даже от Володь-ки, это стало моей страшной тайной. Уходил я от нее до рассвета, еще затемно. Чтобы избежать случайной встречи с кем-нибудь из знакомых или ночью не натолкнуться на кого-нибудь из дивизии, я, вместо того, чтобы выйти в коридор и спуститься по лестнице, выпрыгивал из окна второго этажа и пробирался через темный сад задами. Однако не один я уходил таким образом через окно. Однажды, уже стоя на подоконнике, я услышал рядом насмешливое:
- Привет пехоте!
Слегка повернув голову влево, я увидел стоявшего на соседнем окне молоденького капитана летчика в щегольских галифе с голубым кантом и даже разглядел за его спиной высунувшееся заспанное женское лицо.
Капитан давился от смеха.
- Привет! - мрачно сплюнул я, хотя видел его впервые.
Прощай, Родина! Иду на таран, - трагическим шепотом произнес он.
Мы спрыгнули почти одновременно и, не обменявшись больше и словом, разошлись в разные стороны, я даже не обернулся.